Николай Рерих

Многих художников, в том числе русских, привлекает обаятельная суета Парижа, возведенная в религию суетность. Всех художников, в том числе русских, привлекает Париж — столица современного искусства. Город, запечатленный теми художниками, которых Стасов тоже честит «декадентами», — Дега, и Моне, и Тулуз-Лотреком. «Когда сидишь в кафе на одном из шумных бульваров Парижа и лампочки только что зажгутся под маркизами, и сотни, тысячи людей, мужчин и женщин, вечно куда-то спеша, проносятся мимо с желтыми рефлексами от электричества и синими от темнеющего неба, то кажется, что начинаешь понимать всю нервность этой живописи. Ни в одном городе нет этой бездны кафе, и нигде художник не имеет перед глазами этой вечной борьбы искусственного света с небом, этих тонких, изумительно красивых, желтоватых и голубоватых тонов, которые он наблюдает здесь… Мужчины в цилиндрах и женщины в какой-то пене из кружев, газа и меха, в красивых шляпках, беспрерывно мелькают перед глазами, каждое мгновение новая голова, новая шляпа, новые кружева»… Таким видел Париж начала девятисотых годов Игорь Эммануилович Грабарь, таким писал его Константин Коровин — шумящим листвой, отражающим вечерние огни в мокрых тротуарах. Для Рериха это равно суете. Он равнодушен к импрессионистам. Он видит в столице мира сочетание «циничного разврата» и «монастырской условщины».

Ни то, ни другое его не привлекает. Он не увлекается «новым Вавилоном», но наблюдает его жизнь: «Работаю я много, так что недавно должен был устроить передышку и дня три толкался по городу, а то голова даже начинает болеть. И рисую, и пишу, и сочиняю и большие вещи и малые». Посещает выставки, в том числе Всемирную, знаменующую рубеж веков. Разноязычные посетители выставки не знают, каким будет новый век. Думают, что будут ходить быстроходные автомобили, делающие километров сорок в час. Предполагают, что аэропланы настолько усовершенствуются, что будут даже брать по нескольку пассажиров. Вероятно, очень изменятся моды — юбки настолько укоротятся, что откроют щиколотку. А может быть, наступит братство всего человечества? Может быть, кончатся войны?

Россия представила на выставку не только меха и ткани. Россия представила павильоны, выстроенные по проекту Головина и Коровина, где выставлены кустарные изделия. Россия представила своих художников. Рядом с картинами Репина, Васнецова выставлен Рерих — «Сходятся старцы». Но разноязычные зрители восхищаются вихревыми малявинскими «Бабами», к «Старцам» же равнодушны. Картина не получает на выставке ни золотой, ни серебряной, ни даже бронзовой медали, так же, впрочем, как работы Васнецова.

Но это тоже относится к суете. Зато вечны в Лувре торжественные процессии Беноццо Гоццоли, северные мадонны Луки Кранаха, Дюрер, Гольбейн, Брейгель Старший. Из современных художников привлекают Бенар, Симон, итальянец Сегантини с его истовой любовью к земле, немец Ганс Марес с его даром истинного монументалиста, столь редким в XIX веке. А ближе всех оказывается недавно умерший Пюви (Пювис — говорили и писали тогда) де Шаванн.

Рерих видит его роспись ратуши, «Житие святой Женевьевы» на стенах Пантеона, над могилами знаменитых людей Франции. Там воплощен «принцип декоративной ритмичности» — величественные и легкие тела написаны почти силуэтами на фоне — впрочем, не на фоне, а в самом эпически спокойном пейзаже, словно возвращающем в семнадцатый век, к Клоду Лоррену. Священные рощи, страна блаженных — утраченный золотой век; впрочем, некоторые, например Анатолий Васильевич Луначарский, видят в живописи Шаванна «проблеск будущего, кусочек ясного неба, выглянувшего из-за туч современного угольного дыма, клубов пара и надвигающейся грозы».

Женщины Шаванна сильны и спокойны; люди его мирно трудятся в истинно братском содружестве — извлекают сети, полные рыбы, собирают плоды, жнут золотистые колосья. «Не помню, писал ли тебе о Пюви де Шаванне: чем больше я всматриваюсь в его работы, чем больше слышу о его рабочих приемах, его жизни, привычках, тем больше я изумляюсь большому сходству многого, что есть у меня» — это из письма Рериха в Петербург.

Русскому художнику близка отъединенность Шаванна от всего, что не есть искусство, абсолютная сосредоточенность на решении поставленных перед собою задач, благоговейное воплощение «мысли, погребенной в эмоции». Противопоставление своего искусства и академизму, и натурализму, и импрессионизму. «Если хотите, это символизм», — замечал Пюви. Но не настаивал и на этом определении. Символизм, если хотите. А скорее, все-таки — раскрытие мысли, погребенной в эмоции.

В парижской мастерской Рерих делает запись вполне в духе Шаванна:

«Лучше пройти каким угодно подземным ущельем и вынырнуть полезным и здоровым источником, нежели литься широким руслом и служить для поливки улиц… Чем больше я смотрю на результаты труда человеческого, тем яснее мне никчемность окружающих обстоятельств. Только труд, сознательная работа живет надо всем; ее ничем не разрушишь, ничем не прикроешь; проходят личности, а работа живет…»