Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842

Если не считаться с такими оценками, которые выражаются словами: «Это просто черт знает что такое» или: «Это просто перевод, потому что есть что-то на французском не совсем в этом роде» или, наконец: «Да, конечно, нельзя сказать, чтобы не было того… в своем роде… Ну, конечно, кто ж против этого и стоит, чтобы опять не было, и где ж, так сказать… а впрочем…» – то, как заметил еще князь Вяземский, все обвинения против «Ревизора» можно свести к трем группам. Одни касались литературного достоинства комедии, другие – ее нравственного смысла, и, наконец, третьи – ее смысла общественно-политического. Разбирать подробно эти обвинения нет нужды; они общеизвестны и на них давно даны ответы, разоблачившие их несостоятельность. Припомним их только вкратце, чтобы указать, на какие серьезные вопросы могла навести эта смешная комедия внимательного зрителя и на какие она навела самого автора.

Из всех толков о литературных недостатках комедии самое чувствительное было обвинение в неправдоподобности, сальности и плоскости. «Сюжет невероятный, – говорили ценители, – все несообразности, ни завязки, ни действия, ни соображения никакого. Отвратительная, грязная пьеса, ни одного лица истинного, все – карикатуры. Последняя пустейшая комедийка Коцебу в сравнении с нею Монблан перед Пулковскою горою». Что оставалось отвечать на это? Гоголь и не отвечал серьезно, а только выставил напоказ все такие суждения во всей их комической наготе. Они сердили его, но не оскорбляли. Иное дело, когда оценка касалась нравственного смысла комедии. «Комедия, – говорили ценители, – есть низкий род творчества». Но автор решился спросить их: «Разве комедия, как и трагедия, не может выразить высокой мысли? Разве все до малейшей излучины души подлого и бесчестного человека не рисуют уже образ честного человека? Разве все это накопление низостей, отступление от законов и справедливости не дает уже ясно знать, чего требуют от нас закон, долг и справедливость? В руках искусного врача и холодная, и горячая вода лечит с равным успехом одни и те же болезни: в руках таланта все может служить орудием к прекрасному». «Побасенки! – говорили ценители. – Что такое литератор! пустейший человек. Это всему свету известно – ни на какое дело не годится». «Побасенки! – отвечал им оскорбленный автор. – Но мир задремал бы без таких побасенок, обмелела бы жизнь, плесенью и тиной покрылись бы души!»… «У автора нет глубоких и сильных движений сердечных, – продолжали критики. – Кто беспрестанно и вечно смеется, тот не может иметь слишком высоких чувств: он не может выронить сердечную слезу, любить кого-нибудь сильно, всей глубиной души!» Что мог автор ответить на этот упрек, брошенный ему так оскорбительно в упор? Он смиренно ответил только, что он – «глубоко добрая душа», и деликатность не позволяла ему сказать ничего больше. Но ценители не остановились на этом заподозривании писателя во враждебных чувствах к ближнему. Они хотели набросить тень и на его любовь к родине, и на его «благомыслие гражданина». Если вспомнить, какие тогда были времена и как крепки были в Гоголе его верноподданнические убеждения, то негодование Гоголя на такие намеки не требует пояснения. «Нет, это не осмеяние пороков, – говорили некоторые из зрителей, – это отвратительная насмешка над Россией – вот что. Это значит выставить в дурном виде самое правительство, потому что выставлять дурных чиновников и злоупотребления, которые бывают в разных сословиях, значит выставить самое правительство. Просто даже не следует дозволять таких представлений… Для этого человека, – подхватывали другие, – нет ничего священного; сегодня он скажет: такой-то советник не хорош, а завтра скажет, что и Бога нет. Ведь тут всего только один шаг. Говорят: „безделушка, пустяки, театральное представление“. Нет, это не простые безделушки; на это обратить нужно строгое внимание. За этакие вещи и в Сибирь посылают». «Да если бы я имел власть, – грозился один из зрителей, – у меня бы автор не пикнул. Я бы его в такое место засадил, что он бы и света Божьего не взвидел». Мы знаем, как Гоголь на такие речи (заметим, не вымышленные) ответил: он пропел целое славословие правительству. «В груди нашей, – говорил он разными словами на разные лады, – заключена какая-то тайная вера в правительство. Дай Бог, чтобы правительство всегда и везде слышало призвание свое – быть представителем Провидения на земле, и чтобы мы веровали в него, как древние веровали в рок, настигавший преступления…»

На каждое из обвинений, как видим, у нашего автора нашелся ответ. Но он подыскал его не сразу. В дни первой своей решительной стачки с публикой эти толки его оглушили, обидели и рассердили, и он не подумал о том, могут ли все эти голоса, от каких бы влиятельных лиц или общественных групп они ни исходили, назваться голосом «народа». А этот народ в широком, собирательном смысле слова, подал свой голос за автора и переполнял театр, когда игралась его комедия. Толки и пересуды остались толками и общественным мнением не стали.