Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842

Петербургская журналистика была более оживлена, хотя и она не могла похвастаться оригинальностью и силой: критический отдел «Современника» со смертью Пушкина, с отказом Гоголя вступить в него и при редком появлении статей Вяземского был бесцветен; ни аромата, ни цвета не придал ему и Плетнев своими статьями. «Библиотека для чтения», недавно основанная, была журналом очень популярным и по разнообразию и группировке материала вполне заслуживала успех, но критический отдел, который вел сам редактор Сенковский, был совсем не на высоте своего призвания. Редактор – человек большого ума и больших знаний, считал, по-видимому, критику делом совсем несерьезным и потому в своих статьях только шутил, остроумничал и паясничал, а иногда даже очень неучтиво ругался.

Этого же тона, но только с меньшим талантом и остроумием, держался и Булгарин в своей «Северной пчеле».

В обновленном «Русском вестнике» работал заслуженный редактор «Московского телеграфа» Полевой, по-прежнему неутомимый и энергичный, но не способный возвыситься над своими старыми романтическими и сентиментальными симпатиями.

Как бы в искупление всех прегрешений тогдашней критики, в обновленных «Отечественных записках» писал, и часто писал, Белинский. В его статьях заключена вся история нашей критической мысли за целое десятилетие (с конца 30-х до конца 40-х годов). Он одновременно был и лучшим теоретиком изящного в искусстве, и первым публицистом.

Посмотрим же, как все эти судьи откликнулись на обращенную к обществу речь художника.

На суждения Булгарина и Сенковского появление «Мертвых душ» не оказало никакого влияния. Гоголь остался для них простым шутником, веселым рассказчиком небылиц; они не видели или не хотели видеть разницы между первыми произведениями писателя и его зрелыми созданиями. Булгарин говорил, что в поэме Гоголя есть и забавное, и смешное, и счастливо переданное; есть умные резкие замечания насчет слабостей и глупостей человеческих, но что все это утопает в странной смеси вздора, пошлостей и пустяков. В «Мертвых душах» нет ни одного характера, писал он, одна карикатура и небывальщина. Действующие лица все – одни дураки и воры. Перед нами особый мир негодяев, который никогда не существовал. Притом, – добавлял критик, – вся поэма написана удивительно безвкусным языком и в дурном тоне, местами совершенно неприличном. Во всяком случае, это – неглубокое и несерьезное произведение, не «поэма», а просто положенный на бумагу рассказ замысловатого мнимо простодушного малороссиянина. Гоголь мог бы писать и хорошо, и серьезно, но почему-то добровольно отказался от места подле образцовых писателей романов, чтобы стать ниже Поль де Кока. Правда, наш легкий писатель пользуется теперь большим успехом, но это объясняется не его заслугами, а усердием некоторых критиков, которые его захвалили, чтобы заставить публику отвернуться от других сатирических и юмористических писателей[291].

В таком же тоне, но с большим ухарством, говорил о Гоголе и Сенковский. У него не нашлось для «Мертвых душ» иного названия, как «буффонада». Гоголь, доказывал критик, остается во всех своих произведениях автором анекдотов, в которых пробивается возле приятного дарования особенный провинциальный юмор – малороссийское жартование. Отсутствие художнической наблюдательности юморист заменяет коллекцией гротесков, оригиналов, чудаков и плутов без всякой важности для философической сатиры. Стиль его грязен, картины – зловонны! Бедный писатель! Он Чичикова принимает за жизнь. Он лелеет такие создания! О беззвучная трескотня! Бедный! Тысячу раз бедный! Он мог думать, что нарисованная им картина нравов и характеров есть поэма из русской жизни! А кого рисует он? Каких людей! Какие понятия! И его слушают! А почему? Потому что его захвалили те люди, которым это было нужно сделать из посторонних целей. А в сущности, что такое Гоголь? Поль де Кок и по слогу, и по сюжету[292].