Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842

Так писали о Гоголе люди, которым никак нельзя отказать в литературной начитанности, в писательской опытности и даже в уме! Их суждения в данном случае настолько расходятся со здравым смыслом, обнаруживают такую узость понимания, что невольно приходится заподозрить их в полной неискренности. Они не могли думать того, что писали. В их словах чувствуется задняя мысль, и они, нападая на Гоголя, имели в виду не оборону искусства, а защиту чего-то иного, для них в данном случае более дорогого. Нетрудно догадаться, что именно их сердило; они открыли свои карты, когда так упорно настаивали на том, что Гоголя «захвалили» приятели, что тщеславие и самомнение его обуяло, что его друзья и поклонники стараются отвлечь симпатии публики от других не менее достойных писателей-юмористов и сатириков, т. е. от них самих, от Булгарина и Сенковского. Повышенность их злобного тона объясняется успехом Гоголя, и притом успехом в средней публике, той самой, которая до сих пор зачитывалась именно их романами и повестями. Таким образом, в этих критических отзывах, совершенно ничтожных по мысли, сохранено для нас очень любопытное указание на расширение сферы влияния сочинений Гоголя – указание на захват ими целой группы читателей, которые раньше довольствовались иными поставщиками. Булгарин и Сенковский отлично понимали, что для более или менее развитых читателей их брань на Гоголя ровно никакой цены не имеет, и они хотели удержать за собой лишь тех, в которых с полным основанием подозревали наступающую перемену вкусов.

Действительно, по восторженному тону, каким о Гоголе стали говорить журналисты не особенно видных органов печати, можно было догадаться, что слава его растет необычайно быстро. Похвалы эти были очень общего характера, но в них уже ясно проступает сознание, что в сочинениях Гоголя дано нечто в высшей степени важное, что в них кроется громадная сила; в чем она – об этом критики говорили пока довольно глухо. «„Мертвые души“ – ужасающая картина современной жизни», – писал один из таких поклонников Гоголя[293], ценивший в нем его редкий дар наблюдательности, его знание человеческого сердца, его умение созидать характеры, но в чем заключался весь «ужас» картины – этого критик не пояснял. «Мертвые души» – картина, верная природе, хотя бойкость иногда приближает автора к карикатуре и рьяность заставляет его грешить против стилистики, замечал другой рецензент. Вся картина огромная, ярко расцвеченная, фон которой составляет быт наших провинциальных помещиков и чиновников. В поэме Гоголя нам даны живые лица из нашей «ветхой» жизни. Мы живем, действительно, двойной жизнью: юной, перелитой к нам из Европы, которая отражена в таких типах, как Чацкий, Евгений Онегин и Печорин, и жизнью ветхой, унаследованной от предков, которая представлена в литературе семейством Простаковых, Сквозником-Дмухановским, Хлестаковым и Чичиковым. Никогда талант Гоголя не производил творения столь обширного в своем объеме, столь поразительного по разнообразию и выдержанности, по оригинальности и новости характеров, по верности и яркости красок, как его «Мертвые души». В заключение критик предрекал поэме Гоголя блестящую участь[294]. Пусть в своих предсказаниях он ошибся, но в различении «юной» и «ветхой» жизни, которой мы живем, критик обнаружил бесспорное понимание смысла гоголевской сатиры, хотя опять-таки мысль свою оставил без развития.

Такая недосказанность в суждениях о «Мертвых душах» была тогда явлением общим; не только критики средней силы, но и судьи уже опытные и очень даровитые грешили ею. Гоголь давал так много в своей поэме, что всякий желавший высказать свое суждение о ней был подавлен теми мыслями, которые она вызывала, и не мог формулировать их сразу вполне определенно и с достаточной полнотой. В этом мы сейчас убедимся по отзывам лиц, наиболее компетентных в суде над литературными памятниками.

Исключением среди всех этих компетентных судей был Полевой. Престарелый романтик, которому надлежало теперь высказать свое суждение о лучшем представителе торжествующего реализма, сказал откровенно, ясно и определенно все, что он думал. Его слова были жестоки и совершенно несправедливы, но их нужно отметить ввиду их характерности, хотя считаться с ними нет необходимости, так как критик обнаружил полное непонимание того, судить о чем он взялся. Это непонимание было вполне искреннее со стороны Полевого; для него сочинения Гоголя были прямым отрицанием всего, что он считал изящным и художественно правдивым. Ругать Гоголя побудили его не личные, не редакционные счеты, а сложившиеся его романтические вкусы и старая эстетическая теория, от которой он не то чтобы не хотел, а не смог отступить. Ему – романтику и сентименталисту – откровенный реализм в искусстве был противен.