Никому не говори

«Прощение»

Прощение. Такое простое слово, но как трудно найти в себе то, что оно обозначает.

Я слышала, как люди говорили, что невозможно излечиться, не простив того, кто причинил тебе боль. Но я не могу простить человека, который изнасиловал меня. Не следует ли ему заглянуть себе в душу, чтобы понять, почему он делал это? Не следует ли ему спросить себя, как он мог лишить меня всего – не только в физическом смысле, но также веры в людей, душевных сил, чувства собственного достоинства?

Может быть, ему следует попытаться простить самого себя. Не я должна делать это.

Помимо всего прочего, он лишил меня матери. Я так долго хранила молчание, позволяя этому человеку ночь за ночью приходить в мою спальню, из страха за нее. Из-за моей любви к ней. Моей преданности ей.

Она всегда была моим единственным родителем. Отец ушел еще до того, как я успела составить о нем впечатление. Мать оставалась одна часто и надолго. Не совсем одна. У нее была я. Но одна как женщина. Теперь же мужчина, которого она научилась любить и которого привела в наш дом, приходил ко мне по ночам и грозился убить нас обеих, если я что-то расскажу ей.

Но я никогда не винила ее за его присутствие в моей жизни. «Она ни о чем не догадывается», – говорила я себе. В присутствии других он надевал маску добрейшей души человека. Каким образом она могла распознать чудовище внутри него?

Нет, я потеряла мать не из-за того, что подверглась насилию. По иронии судьбы именно моя абсолютная, неоспоримая вера в нее со временем возобладала над страхом, который он в меня вселил. Я всегда с нетерпением ждала дня, когда он работал допоздна, чтобы провести вечер вдвоем с матерью, как в прежние времена. Мы делали эти смешные пальчиковые сэндвичи, какие я ела в детстве, – куриный салат, намазанный на кусочки хлеба «Уандер». Их размеры и смешное название доставляли мне огромную радость. «Мы будем есть пальчиковые сэндвичи?» – обычно кричала я.

Шли часы, и я начинала ощущать темноту его неминуемого возвращения. Веселый вечер скоро заканчивался. Он обнимал мать и говорил, как счастлив снова оказаться дома. Когда она ложилась, он говорил, что не может заснуть и спустится вниз, чтобы немного почитать. «Я не хочу, чтобы тебе мешал свет, дорогая».

Это происходило достаточно часто, и я могла представить, как он входит в мою спальню. Я даже начинала рисовать в воображении разные варианты. Будучи пьяным, он был более неуклюжим. Тогда это причиняло меньшую боль, но продолжалось дольше. Будучи усталым, он спешил и старался сделать это скорее. Когда он душил меня своим ремнем, это, похоже, помогало ему двигаться быстрее. Мои месячные не останавливали его. Он оставлял меня лежать на окровавленной простыне, наказав сменить к утру постельное белье.

И однажды я рассказала ей.

Я все еще помню, с каким выражением лица она сидела, поднеся ко рту кусок хлеба «Уандер». Она положила его обратно на красивую тарелку, которую мы доставали по случаю свободного вечера, – подарок, преподнесенный мне соседями по случаю моей конфирмации.

– Может быть, тебе это приснилось?

– Мама, мне кажется, я могу отличить кошмарный сон от яви. И это происходило не один раз.

– Что будем делать?

– Я могу обратиться в полицию. Надеюсь, они сумеют защитить нас.

– Я не это имела в виду. Что мы будем делать с тобой?

– Мама

Я не знаю, какой знак препинания нужно поставить после этого единственного слова, но оно все еще отдается эхом в моей голове. Вопросительный знак? Восклицательный знак? Многоточие?

И тогда она взяла тарелку и вывалила оставшиеся сэндвичи в мусорное ведро.

– Я не представляла, как сильно ты меня ненавидишь. Так лгать! Я прощаю тебя, но больше никогда не рассказывай мне подобные истории.

Она простила меня .

Вы можете подумать, что я ненавижу свою мать. Нет. И никогда не ненавидела. Я просто лишилась ее – вместе со всем остальным, чего лишилась из-за этого человека. И не упрекая ее в ошибках, совершенных ею как матерью, я возлагаю всю вину на него, но не на нее. Я считаю, что, точно так же, как этот человек сломал меня, он сломал и ее. Мы обе были его жертвами.

Мне кажется – хотя уже слишком поздно говорить ей об этом, – моя мать знает, что я простила ее.

Прощение. Такое простое слово.