Никому не кабель

Был во дворе у нас Сафон – его боялись дети. Появлялся он всегда неожиданно, нелепо как-то и во всех отношениях неприлично: то из-под скамейки вылезет, то за деревом подстережёт, исподтишка набросится в конце концов, а дети что – а дети его боялись. На голове он носил круглый год модную по тем временам американскую шапку-бомжовку, и натягивал её на глаза так, что и сам не видел ничего из-под неё. Рукава его грязной засаленной ветровки с тремя полосками всегда болтались, как у обиженного Пьеро. В них он обычно прятал целлофановые пакеты, залитые под завязку клеем «Моментом». Этот доходяга Сафон, вероятно, думал, что это классная конспирация и так никто не видит, чем он постоянно занимается и от чего такой весёлый. После втягивания в лёгкие ядовитых паров, Сафон шлялся по улицам, приплясывая на одну кривую ногу, а то и на две сразу, и рукава его мотались тогда, как у растрёпанного Петрушки, а высунутый наружу изо рта зелёный язык, казалось, хотел извлечь из души лихие песни, но заплетался и завязывался. Глаза Сафона тогда вылезали из-под шапки и выражали как будто бы счастье, а как будто бы и нет. В общем, неизвестно было, что от него ожидать. Но заснувшего на лужайке Сафона дети уже не страшились, да и вообще не так он был опасен для них, как друг его – Тужик: двухметровый детина в такой же шапке-бомжовке круглый год и дутой синей куртке с металлическими кнопками.

Обычно всё происходило так: Сафон подходил к детишкам и ласково требовал у них деньжат, а Тужик стоял молча и придавал уверенности словам Сафона. Иногда, обнаглев, Сафон подходил и один («А то Тужика щас позову!») – и бил, если «Чё непонятно?!», под дых. Он инстинктивно чуял, что синяк на лице был бы явной уликой против него и выбирал для удара мягкие, пружинистые места.

А Тужик клея не нюхал – он любил выпускать газы и выковыривать «динозавров» из носа. В школе редко беспокоились по случаю его отсутствия…

Школа, школа! Ох, с детства ненавижу я всё это шкодство: детсады, диспансеры и всевозможные комнатки милиции…

Техника пения

Сначала я был один – совсем один. Я забился в свою комнату и только и делал, что пытался научиться петь. В школе меня не любили за то, что я всех презирал. Я терпеть не мог этих мелкособственнических паразитов, этих сельскохозяйственных клопов. Вечерами они ходили в колхоз пиздить помидоры с картошкой, а я забивался в свой угол дома. Правда, иногда и мне приходилось с ними идти, когда мать просила и дома жрать было нечего, но все равно я не был таким же. Я балдел от хулиганских песен Ивана Дудко и его манеры их исполнения. Я подражал ему: отрастил на макушке хвостик, одевался с ног до головы последним рваньем, а главное – все время и то и дело орал, – орал, как бог и как мог, – во всю глотку и на всю квартиру, соседи которой сходили за умных, помалкивая и только косились на меня при встречи.

Когда я пытался пропеть что-нибудь знакомое, получалось очень плохо, если не сказать хуже, и я стал искать радикальных методов, заставивших бы освободить то, что давно внутри меня жаждало выпуска и скреблось в душе. Я пытался голосом изобразить звуки пилы, электропилы, я лаял, как пес, и выл, как сука. Я выходил на балкон и имитировал пулеметные очереди: та-та-та-та-та!

Люди пугались, бросались прятаться, потом вылезали и грозили кулаком, – люди от моего ора забывали забрать детей из детского сада, забывали поужинать перед сном и побриться перед работой, надевали на ноги разные носки и ботинки; люди угрожали мне, но я не боялся. Но для себя все-таки я решил, что для пения мне понадобиться инструмент и слова.

Сестринский любовник пришел ко мне поутру в печали и с гитарой (и в тапочках) – и сыграл мне «Ди Пёрпл». Ушел он в тапочках и без гитары, а через три месяца я мог исполнять уже «Отель Калифорния» и несколько солдатских и дворовых песен, с которыми можно вписаться на халяву в любой кабак города.

Дело оставалось за словами. Я достал с полки сборник нашего местного поэта Анатоля Скукоженного, и стал постигать основы рифмоплетства. Усвоив, что рифма должна быть в конце строки через строчку, я написал:

Наварила мамка щи,

Нажравшись, я бегу дристать!

Отец, сильно не хлещи:

Тебе завтра воевать!

Так я обнаружил свою многоталанность, но потерял девушку – единственную идиотку, которая решилась завести отношения с таким долбаебом. Я встречал ее лаем, провожал кукареканьем; разрабатывая голосовые связки, специально несколько раз в день ходил в туалет блевать, издавая при этом такой рев, что соседи на толчках подпрыгивали и бились лбами в потолок, а потом бежали ко мне колотить в дверь. Я же только хохотал в ответ мефистофельским парадным смехом, но ее все это не смущало: с самого начала она знала, что я болен, но ей нравилось, как я дрался. Увидев один раз, как меня отпиздили на школьном дворике и как все разбежались, когда я передавил одному горло так, что кровь брызнула из его ебучей глотки, она заприметила меня и больше не покидала, даже если я ее гнал от себя.