Никон

— Голову отстукать у царя власти сколько угодно, а вот разбойника к сохе приучить, тараруя к делу — нету у царя власти. Разбежишься доброе устроить да и сядешь там, где сидел. Всем ведь чего-нибудь недостает! Крестьянам — земли, купцам — денег, царю — людей. Эх, с полсотенки бы толковых!

И поглядел на Афанасия Лаврентьевича так же вопрошающе, как тот давеча на царя.

Однако ж хоть и жаловался Алексей Михайлович на своих слуг, а они дело знали. Вернулся государь на свой стан — радость ждет.

Алексей Никитич Трубецкой, выйдя на помощь битому князю Черкасскому из Мстиславля, нагнал гетманов Радзивилла и Гонсевского на реке Шклове, перед городом Борисовом и побил не жалеючи.

На милость победителей сдались двенадцать полковников, двести семьдесят солдат, были взяты с бою знамена и литавры и даже гетманские знамя и бунчук. Радзивилл в том бою был ранен, едва ноги унес. И от Василия Петровича Шереметева прилетел сеунщик — Озерищи сдались. И от наказного казачьего гетмана Ивана Золоторенко — взят Гомель.

Государь на радостях позвал к себе Василия Золоторенко со старшиной. Вина им поднес, каждому саблю пожаловал в серебре.

Вскоре прислали вести полковник Поклонский и Воейков. 24 августа сдался Могилев. Православных людей Воейков привел к присяге, но он не знал, как быть с католиками, просящимися на государеву службу.

Письмо это Алексей Михайлович кликнул прочитать тайного подьячего Перфильева при Борисе Ивановиче и Глебе Ивановиче Морозовых, при Илье Даниловиче Милославском да при думном дворянине Афанасии Лаврентьевиче Ордине-Нащокине.

Когда письмо было прочитано, Алексей Михайлович, разглядывая царапинку у себя на ладони, то ли спросил, то ли так сказал, чтоб не молчать:

— Католиков-то чем дальше, больше будет?

Илья Данилович, которому давно уж не нравилось быть вторым да вторым, сказал не задумавшись:

— А на кой дьявол нам папские соглядатаи! Без них, слава богу, жили не тужили.

Алексей Михайлович, не поднимая глаз, вздохнул и словно бы и согласился:

— Жили не тужили. — И, помолчав, еще раз вздохнул. — Нынче — иное дело. Нынче по-прежнему — никак нельзя.

Быстро вскинул глаза на Бориса Ивановича.

— Людей в ладу держать — труд самый грустный, — сказал Борис Иванович.

И царь снова посмотрел на него.

Борис Иванович безучастно таращился в окно, двигая нижней челюстью, словно жвачку жевал. Виски запали, с висков на щеки, на бороду будто плесень пошла.

«Ах, Никона бы сюда!»

Вдруг заговорил Глеб Иванович. Всегда бывший в тени старшего брата, он так и не привык к своему голосу — редко слышал. Он даже побаивался этого хрустящего, как сухарик, своего голоса.

— У великого государя в обычае люди всякого звания, всякого языка и веры, — сказал Глеб Иванович.

— Так оно и есть! — обрадовался государь.

— Так-то так, — возразил упрямый Илья Данилович. — Да те веры, которые в царстве обретаются, может, и дюже препоганые, однако ж издавние, свои. А тут — католики! Татарин, может, и облапошит русского, но то не обидно. В другой раз русский татарину нос утрет… Поверьте моему слову, папа нас такими дураками выставит, что те же татаре смеяться будут.

— Ну, понесло! — вздохнул Алексей Михайлович. — Таратуй на таратуе.

И вдруг повернулся к Ордину-Нащокину, сидевшему рядом с Перфильевым, и объявил, как бы уже и торжествуя над Милославским:

— Афанасий Лаврентьевич в Европе и жил, и много раз бывал. Вот он и скажет!

Царю удружить — тоже отвага нужна. Держать сторону царя все равно что христианину в императорском Риме единого Бога хвалить. Бог пожалует святостью, а язычники тебя львам в Колизее скормят.

Может, и смолчал бы Афанасий Лаврентьевич, поберегся, но очень он был зол. Столько глупости вокруг, и никто ее не стыдится. Глупость наравне с добродетелью овеяна легендами и почитанием. У иных всей заслуги-то перед отечеством только и было, что глупость.

Афанасий Лаврентьевич не далее как вчера слышал престранную похвальбу. Боярин Лыков родовой дурью перед Бутурлиным хвастал:

— Дед мой охоч был рыбу ловить. Насадил на крючок живого утенка и удит. Сом тут как тут, утенка с крючка сдернул, удочка распрямилась, и крючок впился рыбарю в верхнюю губу. Слава богу, пастух подошел. Дедушка ему и говорит: «Постой тут за меня, я за ножом домой сбегаю, леску обрезать». А пастух был умом-то ровня дедушке. «С великой охотой, — говорит, — ради мово господина приму печаль». Вытянул крючок из дедушкиной губы да и вонзил себе.

Боярин Василий Васильевич Бутурлин, выслушав тот рассказ, вроде бы и согласился, что действительно простоват был дедушка у Лыкова, но тотчас и призадумался, а подумавши, сказал: