Никон

Вместо «собинного друга», которого надеялся увидеть Никон, в собор явился его враг, князь Одоевский, передавший приказ царя о немедленном отъезде. Видя крушение своих последних надежд. Никон стал препираться, потребовал ответа на письмо к Алексею, в котором ссылался на чудесное видение, подобное новгородскому. Письмо отнесли, но ответ на него лишь подтвердил приказ удалиться.

Никон вышел из собора, захватив с собою патриарший посох, который бояре не посмели отнять у него. Солнце еще не взошло. На небе сияла комета. Садясь в сани, Никон сделал движение, точно отряхает прах от своих ног.

— Мы сметём этот прах, — сказал начальник которому поручили сопровождать Никона.

— Скорее вас самих Господь сметет этою метлою, — отвечал экс-патриарх, указывая на хвост кометы.

На пути его нас два посла от царя — князь Долгорукий и Артамон Матвеев; они имели поручение, выдававшее тайную тревогу Алексея: он просил у Никона благословения. Очевидно, настояния Зюзина не была лишены основании. Другие бояре из числа приближенных к царю присоединились к первым двум послам на пути в Новый Иерусалим. Переговоры их с Никоном затянулись с пяти часов утра до одиннадцати вечера. Никон условно согласился дать свое благословение, возвратил патриарший посох и даже выдал злополучного Зюзина. предъявив письма последнего. За это он потребовал, чтобы вселенский собор не был созван: он понял, чего может ожидать от восточных иерархов. Кроме того, он соглашался, чтобы ему окончательно назначили преемника, лишь бы только новый патриарх обращался с ним, ак с равным, а не как с подчиненным: он рассчитывал получать приличествующую сану пенсию, пользоваться правом приезжать в Москву для поклонения святыням и видеться с царем.

Ни одна из этих милостей не была ему оказана. Зюзина подвергли жестоким пыткам приговорили смерти; царь заменил казнь ссылкою. Враждебные Никону бояре настояли и на скорейшем созыве суда, которого не без основания начал бояться Никон.

В истории трудно найти другой пример суда, который противопоставил лицом к лицу столь ярких противников, как Никон и Алексей. Царь, предпочитая предоставлять решение другим, любил выполнять предрешенное самолично. Он не хотел, чтобы кто-либо сторонний выступил в роли его защитника. Кроме того, Никон успел еще усилить его раздражение: перехваченные письма обнаружили, что бывший патриарх пытается склонить на свою сторону будущих судей; царь прочел ряд весьма оскорбительных для него указаний. Он покрыл поля документов гневными пометками и приготовился к возражениям.

Оба восточных патриарха прибыли в Москву осенью 1666 года. Паисий был смещен в Александрии; Никон поспешил сослаться на это обстоятельство, чтобы отвести одного из судей. «Вселенский собор» сводился, таким образом, к единоличному суду. Никон не ответил на первый вызов, но не посмел ослушаться второго приказания явиться, сопровождавшегося угрозами. Несмотря на запрещение, он окружил себя многочисленной свитой; ему предшествовал диакон с огромным крестом. Вступив с таким церемониалом 1 декабря в заседание собора, он принудил всех присутствующих, не исключая самого царя, подняться со своих мест. Тогда Никон трижды поклонился Алексею и. сделав два поклона восточным патриархам, стал в вызывающей позе. Царь предложил ему сесть, указывая на скамью для епископов, но Никон гордо покачал головой: «Я не вижу здесь приличествующего мне сиденья, а так как я не принес с собою такового, то буду стоять, ожидая, когда мне скажут, зачем я сюда вызван».

Царь никому не позволил поднять брошенную перчатку. Он поспешил излить весь свои гнев, накопившийся за семь лет пререканий. Сойдя с трона и став перед патриархами, как простой тяжебщик, он говорил долго и с большим воодушевлением. Никон отвечал с не меньшим жаром и многословностью. Оба перебирали все свои сношения, вдаваясь в мельчайшие подробности.

Первые выпады на поприще красноречия оказались не в пользу Никона. Однако на следующий день судебные прения приняли совершенно иной оборот. Никону удалось перевести их на принципиальную почву, устранив вопрос о собственной личности. Он свел все к борьбе представителя и главы русской церкви со светскою властью, вздумавшей опереться на иностранцев — этих греков, которые являлись обыкновенно в Москву побираться и попрошайничать. Глубокое религиозное чувство и национальная гордость проснулись в сердцах членов собора. Бояре в смущении замолчали. Никто, даже заклятые враги Никона, не смели произнести ни слова против него. Царь, увидя себя покинутым, воскликнул: «Неужели вы хотите предать меня этому человеку? Разве я больше не нужен вам?» Епископы волновались, не решаясь высказать свое мнение. Вынужденный наконец говорить, Лазарь Баранович произнес отважные слова: «Как я могу возражать против истины?»