Никто

— Явились все? — спросил Одиссей.

— Семнадцать.

— Гребцы?

— Они знают, что на заре мы должны отплыть.

— Я уж не спрашиваю, как тебе удалось собрать моих почтенных спутников на берегу так рано.

— Это твои уста, господин, сыграли на волшебной флейте.

— Я вижу, ты не прочь себя похвалить.

— Я скорее хвалю уста своего господина.

— Чем же заняты мои почтенные друзья?

— Сидят вокруг костра, угощаются и веселятся.

— Смеха много?

— Твой шут их забавляет.

— Легко догадаться, что за мой счет.

— Только тебе легко такое подумать.

— Болтает небось, что к концу путешествия я стану бессмертным? А они смеются! Хорошо, даже очень хорошо! Пускай смеются. Мне ничуть не вредит, что степенные мужи относятся к нашему походу как к веселому приключению. Смех — попутный ветер для серьезных парусов. Запомни хорошенько, Ноемон, что во сто крат легче управлять людьми, любящими веселье, нежели закованными в серьезность, как в ратные доспехи. Смех сбивает с толку, как блуждающий огонек на болоте. Довольно того, что в компании весельчаков я один сохраняю серьезность.

— Меня ты тоже причисляешь к весельчакам?

— Сова Афины вылетает вечером. Проводи меня на берег, Ноемон!

40. В ту первую брачную ночь молодой Ельпенор знатно потрудился на Одиссеевом ложе, девять раз оплодотворив своим могучим семенем лоно супруги. Наконец, к исходу ночи он уснул, утомленный любовной забавой и мечтая о повторении. Евриклея же, услышав по его дыханию, что юный ее красавец заснул, накинула легкую хламиду и бесшумно выскочила из опочивальни; словно помолодев от ночного наслаждения, она легко пробежала по усадьбе, затем по саду, пока, ничуть не запыхавшись, не оказалась наконец на гребне холма, склоны которого, поросшие виноградниками, полого спускались к морю.

Был час той особой тишины, неподвижности воздуха и бодрящей прохлады, когда ночь еще не завершилась, а день, ощущаемый в своих предвестниках, еще не наступил. Воздух был прозрачен, взор проникал вдаль без помех, и Евриклее не пришлось напрягать глаза, чтобы в жемчужно-голубом просторе увидеть высокий белый парус, недолго остававшийся неподвижным, — вот он, подобно крылу огромной птицы, затрепетал над темным корпусом корабля и через несколько минут начал быстро удаляться.

Евриклея все стояла на краю виноградника, высокая, стройная, с ниспадающими на плечи золотистыми локонами. Начинало светать, и в первых лучах зари обозначилась в полутьме граница меж небом и морем. Не сводя глаз с уменьшающегося белого паруса, Евриклея подняла руку и, протянув ее к уходящему вдаль кораблю, опять застыла в неподвижности, будто прощальным этим жестом хотела заодно указать направление попутному ветру.

41. Ветер действительно дул попутный, погода на диво была неизменно благоприятная, гребцы были опытные, а главное, вождь превосходно знал дорогу, так что плаванье к острову волшебницы Цирцеи шло без каких-либо помех. Одиссей рассчитал, что, коль не встретятся им неожиданные препятствия, то корабль за трое-четверо суток должен достигнуть берегов Эй. Почтенные мужи, оставив позади все заботы и труды, да кстати избавившись от семейных и супружеских обязанностей, с полной свободой предавались на досуге пированью, разговорам, а главное, безудержному веселью — беспечное и щедрое на выдумки оно как бы витало над ними, осеняя своим покровительством быстро идущий корабль.

Одиссей иногда подсаживался к друзьям, принимал участие в беседах, хотя чаще предпочитал одиночество, чтобы в стороне от шумной компании, обычно на носу корабля, спокойно размышлять, — слушая громкие речи подвыпивших спутников, он убедился, что если в ту последнюю перед отплытием ночь байки шута о бессмертии Одиссеевом, возможно, и возбуждали некое насмешливое настроение, то теперь на эту тему не произносилось ни единого слова, — напротив, всеобщее веселье, как бы очищенное от малодушных сомнений, звучало прямотаки триумфальными нотами, давая герою понять, что в буйных этих забавах таится благоговейное преклонение.

Однажды к погруженному в раздумья Одиссею подошел Смейся-Плачь; он постоял довольно долго за спиной у господина, но его как бы не замечали, тогда он кашлянул.

— Ты мне не нужен, — сказал Одиссей, не оборачиваясь.

На что Смейся-Плачь:

— У тебя впереди еще так много одиноких минут.

Зачем уже теперь их искать?

— Уходи, — молвил Одиссей.

В этот миг, словно до сих пор он был где-то тут невидимкой, появился Ноемон.

— Прикажешь убрать наглеца? — тихо спросил он.

— Уходите оба, — приказал Одиссей.

Его приказание было выполнено.

42. — Давно я тебя не видел, оруженосец Ноемон.

— Ступай к пирующим. Меня не надо развлекать.

— Тебе так уж весело?

— Отцепись от меня!

— Сказал младенец материнской груди.

— Слушай, шут, я не люблю насмешек, когда они в меня метят.

— А зависть, что как змея жалит тебя в сердце, любишь? Ох, красавчик! Я давно вижу тебя насквозь. Кабы Одиссей видел, какие бури в тебе бушуют…

— Зачем же ты лезешь в пекло? Впрочем, в нем-то самом бури еще похлеще. У него они старше.

— Вот именно, — сказал Смейся-Плачь, — именно это я и хотел тебе напомнить.

— Предостерегаешь?

— От затишья после бури.