Никто из нас не выйдет отсюда живым

Присяжных попросили выйти из комнаты, и Макс стал излагать свои аргументы.

Исключая доказательства, удовлетворяющие общественным стандартам в отношении слов, которые мы свободно употребляем и которые были использованы, – воскликнул Макс, исключая показания экспертов о воздействии этих слов на аудиторию в этот день и век, вы отрекаетесь от справедливого суда. – Макс энергично спорил около получаса, говоря о развитии свободы речи, показывая, как это проявляется в развитии драмы, рассуждая о праве артиста или драматурга иметь свои взгляды. Это было, как спустя несколько месяцев говорил Джим, “блестящее резюме того исторического процесса, но оно не имело никакого эффекта”. Гудман слушал это, опершись подбородком на руки, очки в роговой оправе сидели на кончике носа, а затем без комментариев отверг аргументы Макса и его ходатайство.

Утром в пятницу Джим и его свита вылетели в Лос-Анджелес, где воссоединились с остальными “Doors” – они вернулись раньше на той же неделе – и оттуда автобусом поехали на север, в Бэйкерсфилд на первый концерт, на следующий день – на юг, в Сан-Диего – на второй. Концерты получились сильные, но Джима они утомили.

Видимо, обретя второе дыхание, Джим отправился с Бэйбом пить. “Мы были так измучены! вспоминает Бэйб. – Просто смеялись и смеялись, катаясь по улице”. Стюардессам, бывшим вместе с Джимом и Бэйбом, было не так весело. Они незаметно ушли. Джим и Бэйб продолжали смеяться. Смеяться и смеяться.

Затем они вернулись во Флориду, и там Джим всю ночь не ложился спать, до восьми утра проболтав под кока -колу со своим другом драматургом Харвеем Перром, который теперь занимался рекламой на “Elektra”.

В 8 утра Джим прервал разговор, заказал из комнаты обслуживания арбуз и съел больше половины его, а затем в отделении “D” снова встретился со своими адвокатами. По расписанию сегодня выступало ещё четверо свидетелей обвинения, все они были полицейскими и агентами в штатском, которые тоже слышали богохульство или заявляли, что видели половые органы Джима. Один из них даже сказал, что член Джима был “в процессе эрекции ”.

В среду Джим, Рэй и Бэйб съездили в “Everglades”, где они покатались на аэролодке и посмотрели на борьбу крокодилов, а также попробовали лягушачьи лапки и употребили немного хэша.

В четверг они снова были в отделении “D”, где прошла ещё одна волна свидетелей обвинения: трое полицейских и одна “гражданская”, которая работала в полиции на коммутаторе и которую на концерт пропустил знакомый полицейский. Все они говорили чтото обвинительное, а в ответ на вопрос Макса: “Если Джим вёл себя столь непристойно, то почему его никто не арестовал после выступления за кулисами?” один из свидетелей заявил, что они боялись недовольства толпы.

Какая толпа? – спросил Макс. – В раздевалке не было никого, кроме “Doors”, их друзей и полиции.

Вопрос остался без ответа и был вскоре забыт, как только обвинение представило в качестве улики запись, сделанную на кассету кем-то из зрителей. Магнитофон поставили на перила скамьи присяжных и включили воспроизведение. В следующие 65 минут зал был заполнен дымчатыми звуками музыки “Doors” и раскатами голоса Джима Моррисона.

Никто не хочет полюбить мою задницу?.. Вы все – скопище трахнутых идиотов! Вы все скопище рабов!… Я не говорю о революции, я говорю о том, что стоит немного повеселиться… Я говорю о любви… Я хочу изменить мир… О, я хочу видеть здесь какоенибудь действие, я хочу видетьздесь какое-нибудь действие, я хочу увидеть хоть несколько человек, которые пришли сюда и веселятся. Нет пределов, нет законов, ну!

Видите, – говорит Харвей Перр, – Джим и Макс согласились на прослушивание записи потому, что они хотели показать, что всё это было в контексте, в ритме. Это было что-то вроде стихов, чувства, и, они говорили, непристойность была их неотъемлемой частью. Когда он сказал “fuck”, он имел в виду “любовь”. “Fuck” означает “любовь”. Я имею в виду, что он действительно говорил публике непристойности – о восстании, восстании против сверхдорогих билетов, восстании против системы, и призывал любить друг друга. Он сказал: “Любите своего соседа”. И всё это было ритмично, почти совпадая с ритмом одного из его стихотворений. Это было похожена большую, скандальную, пьяную поэму, рассказывающую о восстании. Это было похоже на Дилана Томаса.