Никто не виноват

Уже стемнело, когда я набрела на них, трех личностей непонятно какого пола и возраста. Я стояла и смотрела на них, выуживающих из мусорного бака нужные им вещи, а они негромко переговаривались между собой, беззлобно посылая в мой адрес всякие обвинения- предположения, перемешивая каждое высказывание непечатными словами. Не дождавшись от меня внятного ответа и устав от моего тупо- равнодушного созерцания, обреченно предложили:

— Пошли с нами, дура малахольная, расскажешь, что с тобой приключилось, если ты, вместо того чтобы в теплой постели сладкий сон видеть, стоишь возле помойки и пялишься на нас.

Это не дословно, помню только общий смысл и поскольку других вариантов дальнейшего время препровождения не предвиделось, решила любезно согласиться пойти с незнакомыми людьми, черт знает куда.

Мы спустились, по всей видимости, в подвал, меня радушно усадили на свернутое тряпье. На импровизированный стол — перевернутый ящик — расстелили газетку и выставили нехитрую снедь. По стопочкам разлили огненную жидкость и начались психотерапевтические посиделки.

Сначала, совсем не обескураженные моим сопящим молчанием, они выстроили свою версию событий. Кстати, один из новоиспеченных друзей оказался женщиной. Я об этом догадалась не по внешнему виду, а следуя внутреннему голосу, шептавшему мне, она такая как я, она меня понимает.

— На чё, забудь ты этого говнюка, ушел и ушел, хрен с ним, — сказал тот, кого называли Начё.

Он произносил «знаешь что?» в исковерканном виде, у него вопрос звучал, как «начё?», благодаря чему, по- видимому, за ним и закрепилось это прозвище.

— А ты что, его в харю видел?

— Кого, Куба, чего пургу несешь?

— Того, кто бросил ее, — человек, в котором я заподозрила женщину, вытянул руку со стаканом в мою сторону.

— Вот вы, тупые головешки, вы что не сечете, раскройте зенки свои, да она сама, кого хошь, бортанет.

— На че, Кабан, ты прям, как слепишь чего- нибудь, она девка четкая, с нами сидит, не брезгует.

— Об чем я и толкую, Наче, вишь, какая она, краля прикинутая, все у нее в ажуре, а с нами сидит в заброшке обоссаной и водяру хлещет, больше проливает, хр- хр, — не то засмеялся, не то закашлялся «вожак», как мысленно его окрестила я, — какие амуры, тут, мозгую я, дела серьезные. Я прав, Красная Шапочка?

— Прав, Серый Волк, — молчание душило меня и слова посыпались из меня, рисуя картину ушедшего дня.

Папа попросил отнести другу одну вещь. Сказал идти по тропинке, чтобы избежать встречи со слугами Закона. Я и пошла, ветерок дул, птички пели над головой, на душе благодать. Как говорится, ничего не предвещало…

По этой широкой тропе машины не ездили, изредка только, какой отчаянный водитель решался сократить свой путь и рискуя закончить поездку в ближайшем автосервисе, мчался по рытвинам и ухабам.

Когда сзади просигналили, я просто отошла в сторону, освобождая дорогу бедолаге. Но машина остановилась, кто- то громко хлопнул дверцей. Я повернулась и остолбенела, не веря своим глазам.

Мои собутыльники внимательно слушали меня, ни разу не перебив. Дослушав до конца, дружно вынесли веское решение:

— Грамотно все слепила, по- людски, а то, что, сопли распустила, так, оно понятно, не для женских ручек дельце.

Не слышали мои нечаянные врачеватели душевных ран, как возражала я им, как криком кричала про себя, что неправильно, нельзя, нельзя так! Если бы я могла вернуться назад во времени, в тот час, в ту минуту. Я бы сдержала себя, всю ненависть свою в кулак зажала бы, обдумала б все спокойно и…

Наказала бы по- другому, по справедливости. Почему же я поддалась инстинкту хищника? Я же человек. Почему смерть стала для меня единственным выходом из тупика? Кто дал мне право примерить на себя мантию судьи?

До встречи с новыми знакомцами я провела полдня на работе, все валилось из рук. Еще и начальник подлил масла в огонь, вызвал в кабинет и стал песочить за какую- то мелочь. Тут, как назло, и слезы полились, как два ручья, худшее из последствий операции по пересадки кожи. Начальник знал об этой моей особенности, но тем не менее, почувствовал себя неуютно.

— Не плачьте, Дина Габитовна. Вы же знаете, как я вас ценю. Это я так, для дисциплины.

— Вы же знаете, я не плачу. Это вода.

Я направилась к дверям, на ходу набирая номер. На звонок ответили сразу и я забыв о присутствии «лишних ушей», на одном дыхании выпалила:

— Привет, я согласна, сейчас приеду, обсудим детали.

Через час, в состоянии сродни амоку, описанном Стефаном Цвейгом, я сняла квартиру в доме, окнами, выходящими на парк, где Гаухар нервно расхаживала с Адилем на руках. Он плакал. Я прицелилась и выстрелила, мозг дал четкую команду, а рука дрогнула — душа вскрикнула, умоляя не делать того, что не исправишь. Пуля попала в лампу уличного фонаря. От сильного испуга Адиль вздрогнул и потерял сознание.

Мы с Гаухар приехали в больницу, его отправили в реанимацию. Врач вышел и сообщил нам, Адиль впал в кому. Не успели мы отойти от этой новости, как доктор огорошил нас следующей.

— Если ребенок выйдет из комы — будем надеяться — у него возможны структурные изменения в мозгу.