Никто нигде. Удивительная автобиография аутичной девочки

– И в туалет они тоже ходят в землю! – гордо сообщила я.

Снова хохот.

– Не совсем так, – спокойно проговорил учитель, не без труда сохраняя на лице серьезность, и попросил ответить кого-то другого.

В то время, думается мне, люди, глядя на меня, не могли понять, придуриваюсь ли я, чтобы всех насмешить, или я на самом деле такая дура. Но с моей точки зрения все было просто. Мой ответ логичен – значит, правилен. Однако похоже было, что мне придется слушать, как отвечают другие, и заучивать их ответы наизусть – и такая перспектива наводила скуку.

На английском все было по-другому. Правильных или неправильных ответов здесь не было. От нас требовалось много читать – стихи, повести, романы; и мои многословные, но уклончивые описания того, что я поняла из прочитанного, более или менее сходили за интеллектуальный отклик, нуждающийся только в некотором прояснении, чтобы его можно было понять.

На уроках английского нам рассказывали, как то или иное впечатление создается при помощи символов. Если что-то я и умела – так это рисовать словами картины, объясняющие то, что иначе было бы просто разрозненными строчками черных букв на белой бумаге.

На уроках английского пригодилось мне и то, что я никогда не читала книги слово за слово, от начала до конца – всегда пропускала это изобилие бесполезных словечек, которые только отягощают ум и не дают понять, о чем книга на самом деле. Наша учительница не проверяла нас на знание мельчайших деталей книг – ей хотелось, чтобы мы уловили их дух.

Стихи и короткие рассказы мы читали в классе вслух, от начала до конца. Порой я не слушала, а только наблюдала за классом. Порой вслушивалась в тон читающего и старалась угадать, что он или она там понимает.

Еще на английском мы писали сочинения. Первое свое сочинение я создавала с большим энтузиазмом, как обычно, покрыв бумагу рисунками поверх слов, чтобы лучше передать свои чувства. Написать нужно было о чем-то таком, что произошло с тобой самим. Я, по наивности, рассказала о трагических событиях, предшествовавших моей первой встрече с Мэри, а поверх текста изрисовала всю страничку слезами.

– Донна, я просила каждого написать о себе, – сказала учительница.

– Ну да, – ответила я.

– А ты о ком пишешь? – спросила она.

– О себе, – уверенно ответила я.

– Почему же ты везде называешь сама себя «ты»? – спросила она. Тогда я не знала, что на это ответить.

– Это что, шутка? – продолжала она, заглядывая в мое сочинение дальше.

– Нет, – ответила я, чувствуя себя несколько уязвленной.

– А что у тебя с точками и заглавными буквами? – не отставала учительница.

– Я их везде расставила, – невинно ответила я.

– Вот именно – везде! – подтвердила она.

– Я их ставила там, где читателю нужно передохнуть, – объяснила я. Мне это казалось вполне логичным.

– Ты серьезно?! – воскликнула она.

Учительница написала на доске несколько предложений, чтобы проверить мое знание пунктуации.

– Расставь точки и заглавные буквы, – скомандовала она.

Я вышла к доске и расставила точки – примерно через каждые пять слов, там, где, по моему разумению, читателю требовалось перевести дух. А большими буквами отметила все названия вещей, потому что название – это имя, а имена пишутся с большой буквы.

– Похоже, по английскому тебе нужно будет позаниматься дополнительно, – проговорила учительница; на лице ее отражалось изумление и даже некоторый ужас.

– А вы, значит, меня больше учить не хотите? – рявкнул Уилли.

– Почему же, хочу, – ответила она.

Урока музыки я ждала с нетерпением, надеясь улучить возможность поиграть на пианино. Вся наша школьная работа очень строго контролировалась, и просто «зайти в класс и поиграть» было нереально.

Увы, пианино оказалось в отдельной запертой комнате. Нам велели выбрать себе инструменты, на которых мы хотим учиться играть. Я хотела играть на пианино – но мне ответили, что его выбрать не получится, потому что у меня дома нет инструмента, на котором я смогу практиковаться. Вообще-то, если уж на то пошло, у меня дома никаких музыкальных инструментов не было.

Всем нам сообщили, что в конце года по каждому предмету будут экзамены – платные, по восемь долларов каждый. Не нужно быть гением, чтобы сообразить: у человека, с трудом наскребающего средства на свою долю квартплаты, лишних восьми долларов нет. Я отказалась от музыки и взяла философию, хоть и понятия не имела, что это такое.

На философии я долго не задержалась. Не прошло и трех дней, как я вылетела из класса, свирепо сжимая кулаки, с самой что ни на есть зверской физиономией.

Позже учитель спросил меня, в чем дело.

– Да вы все говорите какую-то тарабарщину, я ни слова не понимаю! – ответила я.

Он попросил меня вернуться – заверил, что впредь постарается не употреблять «слишком много длинных слов» и вопросов мне задавать не будет, раз меня это так смущает. Я ответила: да ну, не вижу смысла. Он сказал: а ты все-таки попробуй. Пройдет немного времени – и все начнешь понимать. Он напомнил мне мистера Рейнольдса. Я решила дать философии еще один шанс.