Никто об этом не узнает

Ирония в том, что пару месяцев назад, когда они даже не знали о существовании этой колхозницы, за ужином разгорелся спор. Хотя разгорелся — это слишком громко сказано. Так, пошкварчал немного и затух за неинтересностью темы. Мать вычитала в модном журнале статейку о том, как очередная бедняжка, родившая внебрачного ребенка от какого-то селебрити, женатого причем, качает права и настойчиво претендует на хорошее содержание. Так вот, мать была на стороне «бедняжки», которую коварно обольстили и подло бросили.

«Мало того, — возмущалась, — что девчонку соблазнили и покинули, так еще и оставили с ребенком! Вот как она его должна растить одна? И бедному ребенку каково будет? Безродный, никому не нужный, нежеланный… Ужас!»

Эта манера ее — вычитать какую-нибудь ерунду, а чаще вот такую пикантность на пике шумихи — обычно вызывала у Максима легкое раздражение. Ну разве непонятно, что тут никому эти скандальные новости не интересны? Разве нельзя трепаться о звездных адюльтерах и прочих их закидонах со своими подружками? Но в тот раз он вдруг вскипел — понял, что мать себя в юности вспомнила. И его… Тогда он перечил ей грубо, зло, утверждая, что никто не виноват, если эта «бедняжка» такая шалава, что легла абы с кем, и такая дура, что ума не хватило хотя бы предохраняться. А теперь эта дама и вовсе выглядит жалкой, жадной и позорной попрошайкой. Мать разнервничалась, обиделась, целых два дня потом с ним не разговаривала.

А вот интересно, что бы она сказала сейчас? Опять горячо отстаивала бы интересы «бедняжки»? Что-то сомнительно. Уж так она яростно возмущалась, когда отец размышлял, чем одарить новоявленную дочь!.. «И это вообще, — заключил Максим, — очень в духе взрослых — перестраиваться на ходу, менять по обстоятельствам взгляды и мнения. А они потом еще и негодуют, почему ты их не уважаешь».

Колхозницу после завтрака тоже куда-то увезли по поручению отца. Куда, интересно? Впрочем, не настолько, чтобы выяснять. Если что, он потом спросит у водителя.

Вообще, у отца было их двое, водителей: на белом «Хаммере» ездил Юрий Николаевич, или попросту дядя Юра, обычный мужик лет пятидесяти, рыжий, коренастый, с веселым нравом. И вот этот, второй, что вез их в гимназию. Ни Максим, ни даже Артем не запомнили его имени, настолько он был неприметным, ко всему безучастным, да просто никаким, словно не человек, а функция, неотъемлемое приложение к черному «Кадиллаку». Молча довез, молча высадил на парковке перед коваными воротами гимназии, а через шесть часов будет стоять здесь же, на месте, будто и не уезжал.

* * *

В школе Максим с братом не общались. Даже со стоянки шли порознь, будто чужие. Хотя все, конечно же, прекрасно знали обоих, но такие вот в их крохотном государстве существовали неписаные правила.

Во-первых, два года разницы в школьных стенах — это весомо. С малолетками, само собой, общаться не возбранялось, но не на равных, а так — принеси-подай. А во-вторых, что гораздо важнее, статус у них был слишком разный.

Артем считался паинькой и замшелым ботаном, которого не гнобили только благодаря Максиму, но и дружбу водить с ним особо не рвались. Ну а Максим — тот блистал вовсю. И не только в родном классе, поэтому и окружение подобралось под стать — такое же звездное. И нудный младший брат, разумеется, в него никак не вписывался.

— У тебя сколько сегодня уроков? — спросил его Артем, семеня следом.

Максим не ответил: они уже прошли через ворота — пересекли границу, после которой каждый сам по себе.

На вымощенной серой плиткой просторной площадке перед школой отдельными кучками толпился народ. Это тоже часть стихийного ритуала — сбиваться в компании, поджидая своих, а уж потом всем вместе, дружной ватагой, входить в храм науки.

Все здесь как один — в белых рубашках и бежевых жилетах с эмблемой школы на груди (дурацкой, если честно, — голубь, взмывший над раскрытой книгой). Местная униформа. Теперь у каждой школы свой наряд, свой фирменный цвет даже. Здесь вот — бежевый.

У ворот галдели самые мелкие — семиклассники (в гимназию принимали только после шестого класса, и то лишь избранных). Остальные — чем старше, тем ближе к школе.

Вот эта утренняя расстановка — еще одна укоренившаяся местная особенность. Перед крыльцом толклись десятиклассники. Ну а площадка перед дверями — традиционное место сбора одиннадцатого класса. Одиннадцатый нынче пребывал в единственном экземпляре. В остальных параллелях было по два класса, но и там от седьмых к десятым численность заметно редела. Все потому, что здесь за тройки отчисляли только так. А если учесть, что изначально и в седьмых училось не густо, то до выпускного класса дотягивала лишь скромная горстка самых стойких бойцов. За вопиющее поведение тоже исключали, хотя, очевидно, не всех. Максиму вот регулярно давали «последний шанс», но тут спасибо отцу.