Нильс Люне

— Вот она я, и никуда я тебя не отпущу от себя, не останусь одна в прежней тьме. Это мерзость и мука, это пропасть, и я не хочу бросаться в нее, лучше в море утопиться, Нильс; и пусть даже меня ждет горе, зато ведь новое, не старое тупое жало, что так верно умеет жалить мое сердце. Я говорю, будто с ума схожу, да? О, еще бы. Но ведь такое счастье говорить с тобой без недомолвок, без обиняков, не быть настороже, как бы не сказать лишнего, на что я права не имею. Теперь–то за тобой первейшее право! Если б ты мог взять меня, какая я есть, если б мне стать твоей и ничьей больше, если бы мне только вырваться из этого плена!

— Нам надо бежать, Фенимора. Я все устрою, ты только не тревожься, вот увидишь, никто и не заподозрит ничего, а мы будем уже далеко отсюда.

— Нет, нет, куда нам! Что угодно, только не это, только бы мним родителям не услышать, что дочь их сбежала, нет, это невозможно, Нильс, я никогда не решусь на такое, видит Бот, никогда.

— Ох, но ты должна решиться, девочка моя, ты должна, неужто ты не видишь, в какой безысходности очутимся мы, если тут останемся, и как ложь, мерзкие хитрости, притворство опутают нас, станут мучить, отравлять, унижать! Я не допущу, чтоб вся эта грязь пятнала тебя, ржавчиной разъедала любовь нашу!

Но она оставалась непреклонна.

— Знала бы ты сама, на что обрекаешь нас, — горестно вздохнул он. — Тут куда лучше была бы жестокая мера. Поверь, Фенимора, если любовь наша не будет для нас всем, превыше и дороже всего на свете, так, чтобы ради нее мы даже и ранить готовы ныли там, где предпочли бы врачевать, и причинять горе тому, кого бы рады уберечь даже от тени горя, — ты сама увидишь, как нее наши уступки навалятся на нас и поставят нас на колени — без жалости, без пощады. Борьба на коленях — знала бы ты, как трудно вести ее, Фенимора. Но ты не плачь. Мы поведем эту борьбу, девочка моя, рука в руке, всему наперекор.

Сперва Нильс все уговаривал ее бежать, потом уже рисовал себе, сколь жестоко ранит Эрика открытие, что жена его и друг бежали вместе, и понемногу весь план стал представляться ему несбыточным, трагическим, и он перестал думать о нем, как и о многом другом (мало ли чего не хватало ему?), и всей душой предался обстоятельствам, не стремясь преобразовать их силою мечты либо скрыть за фестонами и гирляндами вымысла их существенные изъяны. Зато разве не сладка была ему любовь, наконец–то пришедшая настоящая любовь! Ведь то, что прежде считал он любовью, не была любовь, но всего лишь тяжкое томление одинокого сердца, либо горячая тоска мечтателя, либо пылкое предчувствие нервного подростка; то были потоки в океане любви, (мутные отражения ее блеска, ее осколки, как метеоры, мчащиеся сквозь ночь, — только осколки планеты. А любовь, оказывается, вон что она такое: мир целый — полный, огромный, устроенный; не дикий, отчаянный гон чувств; любовь — это природа сама, вечно переменчивая и родящая, и не успеет увянуть настроение, не успеет поблекнуть чувство, а уж пророс новый, свежий росток. Спокойно, вольно, глубоко дыша, — до чего же прекрасно любить, любить всем сердцем.

Дни теперь, новые, блестящие, падали прямо с неба, не мелькали больше назойливой чередой, точно старые картинки стереоскопа; и каждый нес откровение, — ведь ото дня ко дню Нильс делался больше, крупнее, выше. Он и не думал, что можно так глубоко, так сильно чувствовать, и выпадали минуты, когда он себе самому казался титаном, сверхчеловеком, до того неистощимой делалась его доброта, до того крылатая нежность распирала ему грудь, до того широко глядел он на все, до того исполински мягки становились его суждения.

То было начало и счастье, и долго еще были они счастливы.

Ежечасная ложь, и притворство, и дух бесчестья пока еще оставались невластны над ними, не могли достичь тех восторженных вершин, куда вознес Нильс свою любовь; ибо он не был просто–напросто человек, соблазнивший жену друга, то есть был, конечно, и с вызовом это повторял, но к тому же он спас безвинную женщину, которую жизнь изранила, побила каменьями, запятнала; женщине, готовой погубить свою душу, он подарил веру в жизнь, в добрые ее силы, он поднял ее к благородному, высокому, он дал ей счастье. Что же лучше — безвинный ужас ее положения либо то, что он дал ей? Зачем спрашивать, жребий брошен.

Впрочем, не то чтобы он вполне так думал. Редко ли строим мы теории, которыми не желаем потом руководиться, редко ли забегает наша мысль куда дальше, чем желает следовать за ней наше чувство правды и неправды? Но он носил в себе эти понятия, и они хоть отчасти обезвреживали яд непрестанно требовавшейся фальши, низости и вероломства.

Яд, однако ж, не мог не проникнуть в тонкие нервы, причиняя боль; ускорилось это еще и тем, что Эрик сразу после Нового года решил, что его осенила идея — нечто страшное, в зеленом, как рассказал он Нильсу. (Знаешь зеленые тона в Ионе Сальватора Розы? Ну так вот.)