Нильс Люне

Снова подошла Фенимора к окну, стояла и смотрела во тьму, пока в глазах у нее не запрыгали белые точки и радужные круги. Но они были такие расплывчатые… Хоть бы фейерверк запустили над фьордом, что ли, ракеты взвились бы длинной, длинной струей, обратились бы тонкими змейками и с легким треском угасли… а еще бы лучше, чтобы большой тусклый шар дрожал в вышине, а потом тихо, тихо опускался, рассыпаясь многоцветными звездами. Так нежно, так кругло, точно книксен, точно в книксене рассыпающийся золотой дождь — прощай, прощай! И все… Но господи, что же это его нет! А играть не хочется… Тотчас она повернулась к фортепьяно, громко взяла октаву и жала на клавиши, пока звук не замер совсем, совсем, потом ударила еще раз, и еще. Нет, играть не хочется. Не хочется, нет. А вот потанцевать!.. Она зажмурилась и вмиг закружилась в мечтах по огромной зале, где все красное, белое, золотое. Потанцевать бы, разгоришься и утолить жажду шампанским — вот бы хорошо! Она вспомнила, как когда–то, в школе еще, они с одной подружкой приготовили шампанское из содовой воды с одеколоном, выпили его и потом расхворались.

Она выпрямилась и прошлась по комнате, невольно оправляя платье, как после танца.

— Ну, а что, если стать умницей! — вслух сказала она, взяла работу и устроилась в кресле подле лампы.

Но работа не спорилась. Скоро руки ее упали на колени, и понемногу она совсем забилась в уголок кресла и свернулась калачиком, опершись щекой на руку и закутав ноги подолом.

Интересно, как остальные женщины? Тоже ошибаются, мучатся, а потом любят другого? Она перебрала в уме всех знакомых там во Фьордбю. Потом вспомнила фру Бойе. Нильс рассказал ей про фру Бойе, та всегда была для нее противной тайной, о, до чего же гадкая особа и как унизила Фенимору. Эрик тоже ей когда–то рассказывал, что был в эту даму без памяти влюблен.

А кто знает, что у нее еще было!

Она усмехнулась, вспомнив про нового мужа фру Бойе.

И все время, покуда ее занимали такие мысли, она, чутко вслушиваясь, дожидалась Нильса и представляла себе, как он близится, близится к ней по льду. Она и не подозревала, что уже два часа целых пробирается к ней по белым снегам черная точечка совсем с другой стороны и совсем не с теми вестями, каких ждала она из–за фьорда. А меж тем посыльный во фризовом пальтеце и смазных сапогах уже постучался в кухню и переполошил прислугу.

— Письмо, — сказала Трина, входя к хозяйке.

Фенимора взяла письмо; это оказалась депеша. Спокойно протянула она горничной расписку и отослала ее, она ничуть не встревожилась, — Эрик в последнее время часто ей телеграфировал, что, дескать, назавтра приедет с гостями.

И она прочла депешу.

Вдруг она побелела вся, вскочила и с ужасом устремила взгляд на дверь.

О. только бы это не вносили сюда, нет, нет! Она бросилась к двери, оперлась об нее плечом и стала вертеть ключ, пока оп пе врезался ей в руку. Но ключ все никак не поворачивался. Тогда она выпустила его. Ох, господи, да это же не здесь, а далеко–далеко, в чужом доме.

Ее затрясло, у нее подогнулись колени, и она сползла по двери на пол.

Эрик умер. Лошади понесли, опрокинули на углу карету, Эрик стукнулся головой о каменную стену. Голова разбилась, и теперь он, мертвый, лежит в Ольборге. Вот что произошло. Почти все сообщалось в телеграмме. Больше в карете никого не было, кроме белошеего учителя, араба; тот и телеграфировал.

Она лежала на полу и тихо стонала, бессильно распластав по ковру руки, уставив застывший, неосмысленный взгляд вниз и беспомощно качаясь из стороны в сторону.

Только что все светилось, благоухало вокруг. И, как ни старалась, она не могла разом перейти в черную тьму раскаяния и горя. Ее ли вина, что в уме у нее еще бродил робкий призрак счастья; и рвало душу глупое искушение блаженно забыть все, как бы ничего и не было.

Но скоро это прошло.

Со всех сторон налетели мрачные мысли — черные вороны — и принялись кромсать труп счастья, пока он еще не остыл, и рвали, клевали, пока не исказили все черты, не изорвали его до неузнаваемости, не обратили в смердящую падаль.