Нина «Золотоножка»

Азербайджанец и татарин заржали.

Баха вскочил с шконки, выбросил руки, словно на брусьях сделал мах. Мгновение — и голова Артура оказалась зажатой между его ног. Еще мгновение, и Артур, не выходя из штопора, врезался головой в бетонный пол. Татарина Баха стащил с нижней шконки и ударил лбом в переносицу.

— Ну, суки, молитесь Аллаху! Сейчас я вас кончу, — процедил Баха.

Крик Рамазанова разрядил атмосферу, и через секунду вызвал в камере взрыв смеха.

Рамазанов натянул на голову одеяло и завопил.

— Не убивай! Я не мусульманин!.. Я горный еврей! Не убивай, я не мусульманин! Я горный еврей!

— Причем здесь твоя вера и твой бог, дурной ты ишак, — презрительно сказал Баха. — За беспредел нужно убивать и на воле и в тюрьме.

Через два дня следователь Илья Семерик все же решился. От сознания того, что ему предстоит добиваться признания у такого человека, ему становилось страшно. Но ходить кругами уже не имело смысла.

Семенов, после каждого выкрутаса в сторону украденного неизвестного полотна Айвазовского “Штиль у берегов Ямайки”, улыбался и говорил:

— Из работ художников-маринистов я припоминаю только одну картину “Бой в Крыму, все в дыму, ни хрена не видно”.

Но сегодня Семерик пошел напролом.

— В свое время вы отсидели пять лет за контрабанду предметами искусств. Год тому назад вы предлагали директору фирмы “Витязь”, некоему Геннадию Лебедеву, ранее украденное из запасников Оружейной палаты в Москве полотно Айвазовского “Штиль у берегов Ямайки”. Даю вам слово, Семенов, если расскажете, где полотно — завтра будете на свободе. Если откажетесь — семь лет я вам обещаю.

Лицо подследственного осталось равнодушным и скучным.

— Не сегодня-завтра войдет в силу новый кодекс. Наконец отменят вашу козлиную статью за нарушение паспортного режима. Ты меня понял, сопляк, — в упор посмотрел на молодого следователя. — И еще вот что, — продолжил он. — Времена, дорогой, изменились. В следующий раз без адвоката не приходи.

«ТИШИНСКИИ» РЫНОК

— А Москва здорово изменилась — сказал Константин Василию. — Посмотри на эти супермаркеты, на одежду и лица людей.

Прежний оптимизм Василия с потерей глаза исчез. В словах звучали сарказм, ирония и

горечь.

— Да куда там! В этой стране никогда ничего не изменится. Просто витрины лучше вымыты, мы же, как были, так и остались здесь чужими.

Константин промолчал. К плохому настроению Василия он уже привык. Но о разлуке не могло быть и речи. Мало того, зная о проделках как американской так и вездесущей русской мафии, свое наследство по завещанию Харасанов оставлял Василию Коваленко.

Заполучить картину Бялковского “Революция на Земле глазами марсиан” стало его навязчивой идеей. Даже исходя из цветного снимка, сделанного неизвестным фотографом, он понял, что полотно — шедевр. Сначала Харасанов хотел показать снимок Францу, но потом понял, что подобное было бы ударом ниже пояса. “Опять обрекать счастливого человека на моральные мучения. Это подло, — рассудил Харасанов. — Но как разыскать полотно?!”

Перебирая сотни вариантов поиска, Константин неожиданно вспомнил, что старый петербургский прокурор Артур Джавахишвили неоднократно выступал обвинителем по делам расхитителей художественных ценностей, контрабандистов, переправляющих эти самые ценности за рубеж. Необходимо было показать Артуру снимки полотна, навести справки о таинственных московских аукционах. Василий решение Харасанова принял скептически.

— Ты не успокоишься, пока твой прокурор нас не сдаст. Видать, соскучился за цириками[5]?

— Если хочешь, оставайся в Москве. Я же сегодня в двенадцать ночи поеду на Питер.

Василий неожиданно разозлился.

— Кончай, Костя, гнать пургу. Ты прекрасно знаешь, что один здесь я не останусь. А если отшиваешь меня из-за денег, доли с картины мне не нада!

Эти неожиданные вспышки гнева, дух противоречия раздражали Харасанова все больше и больше. Но Харасанов ловил себя на том, что его злость, достигнув апогея, исчезала. На смену приходила жалость отца к сыну, покалеченному судьбой.

— И все же, Василий, я настаиваю. Тебе необходимо обследоваться у академика Обнорского. Он один из лучших учеников Федорова. Как ни странно, он не желает эмигрировать в Америку…

Василий перебил Харасанова.

— Опять ты за свое. Мы ведь договорились не затрагивать эту тему.

— Плевать, что договорились. Вчера я был у Обнорского, показывал заключение нью-йоркских офтальмологов.

— Ну и что?

— Операция возможна и он берется ее сделать.

— Небось, хочет сдрючить миллион, чтоб послать сына или дочку в Оксфорд.

— Думаю, ты не прав. Он офтальмолог от Бога, да и детей у него нет.

— Тогда есть сыкса — любовница или куча алчных родственников.

На этот раз вспылил Харасанов:

— Замолчи, Василий! Ты, кажется, приехал из Нью-Йорка, а не из Куу-Чека. Он а-ка-де-мик! Делает блестящую карьеру. О нем говорит весь мир.

Василий замкнулся.

— Ладно, там будет видно. Ты как знаешь, а я прогуляюсь по Москве.

* * *

Тишинский рынок пестрел разношерстной толпой. Убогий товар, предлагаемый стариками и старушками, перемежался с вещами, стоившими больших денег.