Нёкк

Жила она на скромные гранты от арт-групп и федерального правительства: впрочем, в качестве источника дохода гранты эти были ненадежны, поскольку против них постоянно выступали политики, так что в любую минуту эти средства могли исчезнуть. Во время экономического бума перед кризисом некоторые банки и юридические конторы, офисы которых располагались в этом районе, приглашали Фэй, чтобы она “каждый день вдохновляла персонал стихами”. Она проводила поэтические семинары на деловых конференциях. Выучила язык менеджеров среднего звена, все эти идиотские глаголы, образованные от идиотских же существительных и прилагательных: “максимизировать”, “стимулировать”, “диалогизировать”, “педалировать”. Делала презентации в “пауэрпойнте” на тему “Как максимизировать вдохновение, чтобы стимулировать коммуникацию с потребителем”. Презентации на тему “Как посредством поэзии экстернализировать стресс и минимизировать факторы риска открытых конфликтов в коллективе”. Заместители вице-президентов понятия не имели, о чем говорит Фэй, но их начальники слушали ее с удовольствием. Это было задолго до кризиса, когда крупные банки еще швыряли деньги направо и налево.

– Я драла с них в пятнадцать раз больше, чем со школ, а им хоть бы хны, – вспоминала Фэй. – Потом подняла плату еще в два раза, но они даже не заметили. В общем, безумие, сюр чистой воды. Цифры я брала с потолка. Я все ждала, когда же они догадаются, но они так ничего и не поняли. Приглашали меня как ни в чем не бывало.

Но потом разразился кризис. Когда стало ясно, что происходит – что мировая экономика, можно сказать, в жопе, – компании избавились от поэтических чтений, а заодно и от заместителей вице-президентов: этих просто-напросто взяли и уволили, без предупреждения, в очередную пятницу, те самые боссы, которые всего лишь год назад стремились наполнить их жизнь поэзией и красотой.

– Кстати, – сказала Фэй, – в прошлый раз телевизора действительно не было. Я его спрятала.

– Спрятала? Зачем?

– Когда в доме нет телевизора, это говорит о многом. Я хотела, чтобы квартира выглядела аскетично, как обиталище буддийского монаха. Чтобы ты подумал, будто я достигла просветления. Уж не обессудь.

Они шагали дальше и уже возвращались обратно, в ее квартал, восточной границей которого считался мост над железнодорожными путями, соединявшими город, точно застежка-молния. Раньше по этим путям доставляли на бойни корм и скотину, а в литейные мастерские – шлак, в наши дни перевозили миллионы пассажиров, которые жили за городом и ездили в центр на работу. Широкие опоры моста были густо изрисованы граффити, пестрели подписями отчаянных городских подростков, а поверх их имен расписывались уже другие юные смельчаки, которые для этого, вероятно, спрыгивали на рельсы, потому что иного пути вниз не было, – разве что через забор из рабицы с колючей проволокой наверху.

– Я сегодня утром ездил к судье, – признался Сэмюэл.

– К какому судье?

– К твоему. К судье Брауну. Ездил к нему домой. Хотел на него взглянуть.

– То есть ты шпионил за судьей?

– Вроде того.

– И?

– Он не ходит. Передвигается в инвалидном кресле. Тебе это о чем-нибудь говорит?

– Нет. А должно? Почему?

– Сам не знаю. Ну да ладно: что есть, то есть. Судья – инвалид.

Была в граффити своя романтика: по крайней мере, так казалось Сэмюэлу. Особенно те, которые рисовали в опасных местах. Как трогательно: автор с риском для здоровья писал на стене эти слова.

– И как он тебе? – спросила Фэй. – Ну, судья?

– Какой-то мелкий и злой. То есть это сейчас он мелкий, а когда-то, возможно, был крупный, просто со временем усох. Кожа у него очень белая. Мучнисто-белая. И тонкая, как папиросная бумага, почти прозрачная.

Ну да, граффитисты рисовали всякую ерунду. Например, снова и снова писали свое имя, все крупнее, объемнее, красочнее. Как сети закусочных, понатыкавшие по всей стране щиты со своими названиями. Такая самореклама. Чтобы не забывали. Ведь авторы писали свои имена на стенах вовсе не потому, что им отчаянно хотелось что-то сказать. Они всего-навсего рекламировали свой бренд. Рисковали жизнью, пробирались в запретные места для того лишь, чтобы создать нечто такое, что органично впишется в господствующую блевотную эстетику. Тоска смертная, в общем. Ниспровергли даже тех, кто пытался ниспровергнуть авторитеты…

– Ты с ним разговаривал?

– Вообще-то не собирался, – ответил Сэмюэл. – Я думал просто понаблюдать. Собрать информацию. Всего-навсего последить за ним из засады. Но он меня заметил.

– И этот ваш разговор имеет отношение к тому, что утром мне выдвинули новые обвинения?

– Возможно.

– То есть, возможно, из-за тебя меня обвинили в подготовке теракта внутри страны. Ты это хочешь сказать?

– Наверное.