Нёкк

– Потому что чем круче с нами обходится полиция, – поясняет Себастьян, – тем сильнее мы выглядим.

– Кто это мы?

– Протестное движение, – отвечает Себастьян. – Чем больше нас лупят копы, тем очевиднее, что мы правы. – Он откидывается на спинку скамьи и безучастно смотрит вверх. – Между прочим, прекрасная тактика. Полицейские и демонстранты, консерваторы и либералы нужны друг другу, они друг друга создают: и тем, и другим необходим оппонент, которого можно было бы обвинить во всех смертных грехах. Чтобы почувствовать себя частью какой-то группы, нужно придумать другую группу и возненавидеть ее. Так что с точки зрения рекламы сегодня все сложилось как нельзя лучше.

Позади них Гинзберг ходит меж рядами скамей церкви Святого Петра и молча благословляет спящих. Фэй слышит, как он монотонно поет индуистские благодарственные молитвы. Фэй и Себастьян разглядывают запрестольный образ, каменных ангелов и святых. Фэй не знает, что и думать. Она чувствует себя обманутой – точнее, понимает, что должна чувствовать себя обманутой: пусть она никогда не причисляла себя к участникам движения, но многие в нем состояли, и она пытается оскорбиться за них.

– Послушай, Фэй, – Себастьян облокачивается о колени, тяжело вздыхает и опускает глаза. – Я тебе не все сказал. Правда в том, что я не смог поехать во Вьетнам.

Огни в алтаре притушили, поток демонстрантов иссяк. Повсюду – по двое, трое, четверо – спят люди. Лишь свечи теплятся в алтаре, излучая мягкий оранжевый свет.

– Я всем говорил, что летом ездил в Индию, – признается Себастьян, – но на самом деле я был в Джорджии. В лагере для новобранцев. Меня хотели отправить во Вьетнам, но потом приехал один чувак и предложил сделку. Он из мэрии и знает, на какие пружины там нужно нажать. Обещал меня отмазать, если я буду публиковать такие вот истории. Мне становилось тошно от одной лишь мысли о том, что придется ехать на войну. И я согласился.

Себастьян смотрит на Фэй. Лицо его осунулось, побледнело.

– Ты меня теперь, поди, ненавидишь, – добавляет он.

Да, наверное, она должна бы его ненавидеть, но вместо этого Фэй ловит себя на том, что жалеет Себастьяна. В конце концов, не такие уж они и разные.

– Мой отец работает в “Кемстар”, – отвечает она. – За мое обучение наполовину заплачено деньгами, которые он заработал на заводе, где делают напалм. Так что не мне тебя судить.

Себастьян кивает.

– Мы просто не могли иначе, да?

– Я бы тоже, наверное, согласилась сотрудничать с мэрией, – признается Фэй.

Они рассматривают алтарь, но вдруг Фэй приходит в голову мысль:

– Помнишь, ты сказал, что видел мою мару?

– Ну?

– Ты говорил, тебе об этом рассказали тибетские монахи.

– Да.

– Когда ты был в Индии. Но ты же там не был.

– Да я в журнале прочитал. Только, кажется, статья была не о тибетских монахах, а об австралийских аборигенах.

– И о чем ты еще мне наврал? – интересуется Фэй. – А как же наше свидание? Ты правда хотел встретиться со мной?

– Правда, – улыбается Себастьян. – Тут я тебя не обманул. Я действительно хотел с тобой встретиться. Честно-честно.

Фэй кивает. Пожимает плечами.

– Откуда мне знать, что это правда?

– Вообще-то я тебе еще кое в чем чуть-чуть наврал.

– И в чем же?

– То есть не то что бы тебе. Я всем так говорю.

– Ну-ка, ну-ка.

– На самом деле меня зовут не Себастьян. Я это выдумал.

Фэй, не удержавшись, покатывается со смеху. Ну до чего же дурацкий день! И вот вам пожалуйста, очередная глупость.

– И это ты называешь “чуть-чуть наврал”? – спрашивает она.

– Это мой оперативный псевдоним, скажем так. В честь святого Себастьяна. Знаешь такого? Он был мученик. Полиции нужен был кто-то, кто станет мишенью для их стрел. И я им это обеспечил. По-моему, отлично придумал. Зачем тебе знать мое настоящее имя?

– Незачем, – согласилась Фэй. – По крайней мере, сейчас мне это точно неинтересно.

– Это не то имя, которое вдохновляет на подвиги, уж поверь.

Гинзберг подошел к ним. Обошел весь храм, все ряды и наконец добрался до них. Он останавливается напротив них и кивает. Они кивают в ответ. В церкви так тихо, что слышно лишь, как звенят металлические цепочки на шее поэта, как он бормочет благословления. Гинзберг возлагает руку на их головы: теплая мягкая ладонь касается их так ласково. Он закрывает глаза, шепчет что-то неразборчиво, точно накладывает на них тайное заклятье. Потом умолкает, открывает глаза и убирает руку.

– Я вас поженил, – сообщает он. – Теперь вы женаты.

Гинзберг шаркает прочь, мурлыкая что-то под нос.

34

Пожалуйста, не рассказывай никому, – просит молодой человек, которого Фэй знает как Себастьяна.

– Не скажу, – обещает она и понимает, что сдержит слово, потому что никого из этих людей никогда уже не увидит.

С завтрашнего дня она не будет жить в Чикаго и учиться в Иллинойсском университете. Понимание этого крепло в ней целый день. Она сама еще не сознает, что приняла решение: скорее решение давно уже созрело и поджидало ее. Она здесь чужая, и все, что случилось сегодня, лишь это доказывает.