Ниоткуда с любовью

Хочешь вынести обо мне вердикт — ну что ж, тебе придется для этого сильно попотеть.

- Понятно…

И больше ничего не сказала. Спросила только о вкусе подливки и потеряла всякий интерес. Как будто ее и не было здесь.

Извинившись, Маша вышла в другую комнату с телефоном — звонила Женька, уже давно переведенная из реанимации в обычную палату, и Маша начала рассказывать обо всех своих новостях, как привыкла делать это уже очень давно, еще когда ее сестра переживала из-за непопулярности в школе, из-за отсутствия друзей. Старшая сестра просто приходила и начинала вывалить на девочку все, заполняя ее голову проблемами, вопросами, происшествиями, планами, посылая в космос простой сигнал: «Ты нужна мне. Быть может, кому-то нет до тебя дела, но и тебе не должно быть дела до этих людей. А я у тебя есть я, и я буду всегда».

Только проговорив несколько минут, Маша осознала, что попала в большую комнату, вроде зала или гостиной — кому как удобно. Кресла, диван, столики, огромный телевизор, фортепьяно. На средней полке стеллажа — фотографии. Маша подошла ближе, рассматривая их и не вглядываясь. Она просто машинально прикасалась к рамкам, переводя взгляд со снимка на снимок. И только заканчивая разговор, до нее дошло. Она знала людей на фотографиях.

Вот женщина и мужчина, молодые и не такие блестящие, как на последних снимках, сидят в обнимку с улыбающимися девочками лет 10 и 12 соответственно. Вот девочки — чуть младше, сидят рядом, едва касаясь друг друга, необыкновенно похожие, но уже едва уловимо разные — в одежде, выражении лиц, манере улыбаться. Вот они же, только младшая замерла за фортепьяно, с сосредоточенным выражением склонилась к клавиатуре, не видит объектива камеры и фотографа, а старшая на переднем плане — руки в третьей позиции над головой, стоит, отвернувшись от камеры на три четверти, спина прямая, шея вытянута, но голова слегка повернута к объективу, полуулыбка и косящий взгляд подсказывают, что она видит, как их с сестрой снимают. А вот младшая — и Маша прерывисто вздохнула — на одном снимке с Родионом Расковым. Ну, то есть, с Рудиком, — спешно поправила она себя, вспоминая вдруг его древнее прозвище. Им лет по 13, руки скрещены на груди, подбородки подняты, ноги, обутые в разномастные кроссовки, лежат на впереди стоящем стуле. Четыре подошвы сверкают на первом плане, два небрежных взгляда пронзают объектив. Рудик другой — волосы светлее, а глаза темные смотрят еще пронзительнее, с вызовом (с возрастом он стал мягче и в манерах, и в поведении). А Полина с темными волосами, такими же, как у сестры. На следующих фотографиях наблюдается временной разрыв, прошедший с тех детских снимков. Вот Полина уже другая, лет семнадцати, с разноцветными прядями, собранными в высокий хвост, улыбается, обнажая ямочки на щеках, рядом смеется Олег, обнимая ее за плечи. А на последнем снимке Нина и Полина — явно в тот же день, только снимает Олег. Стоят, едва касаясь друг друга руками (оба снимка на набережной, спиной к морю, облокотившись на парапет). Обе совершенно разные вместе. От тех маленьких девочек мало, что осталось, кроме того несомненного факта, что старшая все же стала балериной, а вот та сосредоточенная девочка перед клавиатурой фортепьяно пропала. Она по-прежнему не смотрит в объектив, предпочитая чуть повернуть голову и щуриться на солнце, а вот старшая смотрит четко прямо, в глазах, позе — самодостаточность и уверенность в себе и окружающем мире. Маше показалось, что Полине уж очень не хочется оказаться похожей на сестру, даже в этих взглядах, направленных не в одну сторону.

Сурмина отдернула руку от фотографий, будто прикоснувшись к чему-то запретному, а в голове проносились миллионы лет, прошедшие с тех пор, как она впервые познакомилась с Рудиком и Полиной в Затерянной Бухте. И как они взяли ее под свое крыло, и как однажды Полина пропала, так больше никогда и не объявившись в Бухте. А еще когда-то она говорила, что живет без родителей, с крестным, а он архитектор, и их дом украшен его картинами. «Он потрясающе рисует, знаешь?» — захлебываясь от восторга, рассказывала она Маше в один из самых ужасных дней в темном прокуренном подъезде. Маша тогда уже рисовала, и это было единственной отдушиной, оставшейся в жизни. Она уверяла сестру в прекрасности этой жизни, каждый раз возвращаясь из школы или с прогулки, а сама была по горло в трясине.

Так… пора было возвращаться. Прошло уже минут десять, как она покинула столовую, и Олег вот-вот придет ее искать, и почему-то вмиг стало страшно, что он узнает, насколько заочно они были знакомы или вообще заметит, что она в каком-то смятении.