Нить, сотканная из тьмы

— Подозрительнее? — громыхнула миссис Сильвестр. — По-моему, это преступление!

Вызывают полицию, меня запирают в комнате, полицейский расспрашивает Маделину, кто ее изранил. Питер Квик, отвечает она, и все недоумевают:

— Питер Квик? Какой еще Питер Квик? Что вы хотите сказать?

Сейчас август, но во всем огромном доме не топят, и я ужасно озябла. Наверное, мне уже никогда не согреться! Никогда не успокоиться. Никогда не стать собой. Я оглядываю комнату и не вижу ничего своего. Слышу запах цветов в саду миссис Бринк и духов на столике ее матери, вижу отполированное дерево, цветастый ковер, папиросы, которые я свернула для Питера, сверкающие украшения в шкатулке и собственное белое лицо, отраженное в стекле, но все это кажется чужим. Как бы мне хотелось закрыть глаза, а потом открыть их и увидеть, что я вновь на Бетнал-Грин у моей тетушки, которая сидит в своем деревянном кресле. Я бы даже согласилась очутиться в номере гостиницы мистера Винси, где окно выходит на глухую кирпичную стену. Там в сто раз лучше, чем нынче здесь.

Уже так поздно, что в Хрустальном дворце¹ погасили лампы. На фоне неба виден лишь его огромный темный силуэт.

Я слышу голос полицейского и крики миссис Сильвестр, от которых плачет Маделина. Спальня миссис Бринк — единственное тихое место во всем доме; я знаю, что ее хозяйка там, совсем одна в темноте. Укрытая одеялом, она лежит прямо и совершенно неподвижно, волосы ее распущены. Может быть, она прислушивается к крикам и плачу и все еще хочет что-то сказать. Я знаю, что она сказала бы, если б могла. Знаю так хорошо, что, кажется, это слышу.

Ее тихий голос, который слышу только я, страшнее всего прочего.

Часть первая

24 сентября 1874 года

Папа говаривал, что любую историю можно превратить в сказку, вопрос лишь в том, с чего начать и чем закончить. В этом, говорил он, вся премудрость. Возможно, его истории было нетрудно вот так просеять, подразделить и классифицировать — великие жизни, великие труды — и каждой придать изящный, блестящий и законченный вид, словно литерам в типографском наборе.

Если б сейчас папа был рядом! Я бы спросила, с чего он начал бы рассказ, к которому я нынче приступаю. Я бы разузнала, как изящно поведать историю тюрьмы Миллбанк, вместившей столь много разных судеб и столь необычной по форме, тюрьмы, в которую ведет мрачный путь из множества ворот и петлистых проходов. Начал бы он с возведения стен узилища? Я так не смогу, потому что уже забыла дату постройки, которую мне сообщили сегодня утром; кроме того, острог столь прочен и древен, что невозможно представить время, когда он не восседал на унылом пятачке близ Темзы, отбрасывая тень на тамошнюю черную землю. Возможно, папа начал бы с того, как три недели назад меня посетил мистер Шиллитоу, или с того, как нынче в семь утра Эллис подала мне серое платье и накидку... Нет, разумеется, в папином начале не фигурировали бы дама и ее горничная, нижние юбки и распущенные волосы.

Пожалуй, он бы начал с ворот Миллбанка — места, которого не минует всякий посетитель, прибывший на экскурсию по тюрьме. Что ж, пусть это будет и моим началом: меня встречает привратник, который отмечает мое имя в каком-то здоровенном гроссбухе, затем караульный проводит меня через узкую арку, и я готова ступить в собственно тюремные угодья...

Однако перед тем вынуждена притормозить и чуть повозиться со своей однотонной, но широкой юбкой, которая зацепилась за какую-то выступающую железяку, то ли камень. Думаю, папа не стал бы докучать вам юбочными подробностями, но я это делаю, поскольку именно в тот момент, как отрываю взгляд от своего подметающего землю подола, впервые вижу пятиугольники Миллбанка, которые своей внезапной близостью производят жуткое впечатление. Смотрю, и сердце бьется сильнее, наползает страх.

Неделю назад мистер Шиллитоу передал мне план Миллбанка, который с тех пор пришпилен к стене у моего письменного стола. На схеме тюрьма обладает странным очарованием: пятиугольники выглядят лепестками геометрического цветка, а порой напоминают разноцветные секции раскрасок, какими забавляются в детстве. Разумеется, вблизи Миллбанк теряет очарование. Размер тюрьмы огромен, а линии и углы, воплощенные в стенах и башнях из желтого кирпича и окнах за жалюзи, выглядят чьей-то ошибкой или извращением. Кажется, будто здание планировал человек, охваченный кошмаром или безумием, либо оно и задумано для того, чтобы свести с ума его обитателей. Уж я бы точно свихнулась, если б служила здесь надзирательницей. Как бы то ни было, я трепетно следовала за своим вожатым и только раз замедлила шаг, чтобы оглянуться и посмотреть на клинышек неба. Внутренние ворота Миллбанка расположены у соединения двух пятиугольников, к ним добираешься сужающейся гравийной дорожкой, чувствуя, как стены с обеих сторон надвигаются, будто сходящиеся скалы Босфора. Тени от желтушных кирпичей имеют цвет кровоподтека. Земля под стенами сырая и темная, словно табак.