Нити магии

По крайней мере, я честен с самим собой.

Двое моих людей неподвижно лежат среди осколков стекла. Один из слуг лежит мертвым рядом с ними.

– Мы должны ей помочь! – Ева рыдает над умирающей портнихой, словно дитя, потерявшее родную мать.

Я тоскую по своей матери.

– Ева, – говорит слуга-очкарик Якоб, раскрывая саквояж, наполненный лекарскими припасами. – Ты помнишь, как на уроках я рассказывал тебе о вариоляции? О женщине, которая втирала порошок из оспенных корочек в царапины на коже сына? – он отчаянно оглядывается по сторонам. – Нам нужен ослабленный Фирн.

Мне очень больно. Кровь течет из раны в боку, и я стараюсь зажать ее ладонью, но не могу остановить этот поток. Мне кажется, будто прошла целая жизнь с тех пор, как я был мальчиком, который прятал руку за спину, потому что на рукаве у меня была кровь моей матери. Который просто хотел больше не бояться. И чтобы мама больше не плакала.

– Она всегда носит с собой красный камень, который достался ей от отца, – вспоминает сестра Якоба, Лильян. Она обшаривает карманы портнихи, но они пусты. Вокруг нас только битое стекло, неподвижные тела, раздавленные лозы и обломки.

– Должно быть, он в ее комнате, – торопливо говорит Якоб. – У нас нет времени, – он падает на колени возле обмякшего тела портнихи и вводит иглу шприца в ее вену. Выкачивает Фирн так же, как когда-то делали мы с Теннесом.

Лильян проделывает то же самое с парнем-садовником, который убил Теннеса лозами. В глазах у меня плывет. Крошечные частицы Фирна блестят в кровавом потоке, словно пирит… его еще называют «золотом дураков».

– Кажется, я знаю, – внезапно выдыхает Ева, подползая ближе к портнихе, – где она может его хранить.

Она отворачивает край подола портнихи и находит маленький потайной карман.

Я моргаю, когда она достает из этого кармана алый самоцвет.

– Отлично, Ева! – восклицает Якоб. Он заканчивает извлекать наполненную Фирном кровь из вены портнихи и начинает переливать ей свою собственную кровь. – Теперь нужно его ослабить…

– Знаю, – перебивает Ева и держит камень над огоньком свечи, лишь слегка морщась, когда самоцвет чернеет и обжигает ей пальцы. Что она делает? Высвобождает всю драгоценную магию в воздух, делая камень бесполезным, точно кусок угля? Я всегда хоронил свои потраченные Фирны в шахтах.

Вот только Ева начинает царапать камнем руки портнихи, соскребает с его поверхности частицы и втирает ей в кожу.

– Не уходи, Марит, – тихо бормочет Ева. – Останься, и мы будем сражаться друг за друга, как делали всегда.

Якоб наклоняется и касается губами лба и кончиков ресниц служанки. Лильян утирает слезы рукавом.

Эта портниха испортила все.

Я был так близок к тому, над чем так долго трудился… Ради чего потратил все эти жизни…

Я сделал бы так, чтобы все это было не напрасно.

Увижу ли я снова маму? И, если кто-то ждет меня с той стороны, они смогут понять, почему я поступал так, как поступал, верно?

Я вспоминаю себя на поле боя.

И как наблюдал за маленьким мальчиком, баловавшимся магией.

И как Алекс смотрел балет.

И как выглядела моя мать с самоцветами в прическе…

Я потерял так много крови. Это мешает мне мыслить ясно.

Но мне кажется, будто последнее, что я вижу, прежде чем наступает полная темнота…

Эта портниха.

Как может один человек, одна-единственная девчонка уничтожить все, что я пытался сделать?

Мне могло померещиться. Теперь уже трудно понять.

Но мне кажется, будто последнее, что я вижу, – как портниха с хрипом втягивает воздух и открывает глаза.

Глава тридцать восьмая

Марит.

29 июня 1867 года. Копенгаген, Дания

В книжной лавке пахнет лавандой, новой бумагой и старой кожей. Здесь царит полумрак и прохлада – желанное убежище от летней душной жары, стоящей снаружи. Владелец лавки ворчливо приветствует нас из-за прилавка, и Якоб идет к дубовому стеллажу, на котором стоят новые поступления. Кончики его пальцев порхают вдоль полок, и он застенчиво улыбается, когда касается твердого корешка зеленого цвета.

– Эта, – говорит он, и от уголков его глаз, прячущихся за стеклами очков, разбегаются морщинки радости. – Тебе понравится, – шепчет он, снимая книгу с полки и прося владельца завернуть ее. – Это именно то, что ты любишь.

Я сую книгу под мышку, чувствуя себя так, как, должно быть, чувствуют себя стеклянные шары Айви, когда солнце струится сквозь стекло и делает их зеленовато-золотыми. Мы направляемся на другую сторону улицы, к крошечному, неприметному кирпичному зданию на углу.

Эта клиника расположена на северной окраине Копенгагена. Она притулилась рядом с пекарней, и здесь всегда пахнет свежим хлебом и слойками с корицей. На вывеске клиники нет никакой надписи, только знак: шнур, образующий лежащую на боку восьмерку, символ бесконечности. Однако, если присмотреться получше, можно понять, что шнур на самом деле – лоза, поросшая крошечными листиками плюща.