Нити смерти (Сборник)

— Я пела один раз на публике, — призналась она со вздохом. — Это было в Нью–Йорке, в частном концертном зале. Присутствовали почти одни мужчины. У меня, может быть от волнения, сел голос. И публика, главным образом мужчины, не были ко мне снисходительны. Они шикали, даже свистели.

— Не может быть! — возмутился я.

— Тем не менее, это правда! Но с тех пор ни один мужчина не освистал меня!

— Убежден в этом! — воскликнул я в блаженном негодовании. — У вас чудесный голос, я совершенно искренне вам аплодировал. Да, кстати, не позволите ли вы мне еще раз передумать и попросить у вас ключ от погреба?

— Вы и в самом деле хотите этого, мой друг?

— Без сомнения. Может, я им никогда и не воспользуюсь, но хочу его иметь. Мелочи жизни составляют мое счастье, а ключ — одна из таких мелочей.

— Ну что ж, он у вас будет. Но доставьте мне удовольствие, не пользуйтесь им до воскресенья. Сегодня у нас пятница, так что вам недолго ждать.

— Счастлив выполнить ваше желание, — уверил я, целуя ей руку. — Но услышу ли я еще раз ваше пение? Вы позволите мне приходить почаще и слушать ваш чудесный голос?

— Обещаю, — сказала она. — Я уверена, в дальнейшем вы часто будете слушать мое пение. У меня странное впечатление, что наши судьбы связаны.

Я взглянул в ее глаза, в желтые кошачьи зрачки. Да, это правда. Сама судьба привела меня сюда, чтобы повстречаться с ней.

Я купил два десятка напильников и поехал в Милан, где повидался с тремя консулами — английским, французским и американским.

Они мне не поверили. Я назвал имена, и им пришлось признать, что расследование и поиски имели место, но что касается всего остального, то они уверены, что у меня кошмары в результате злоупотребления итальянскими винами. Я уверял их, что не был пьян, и так настаивал, что они в конце концов согласились пригласить начальника уголовной полиции. Тот знал Франке, торговца недвижимостью, знал и донну Марчези и кое–что слышал о вилле, но это были только слухи.

— В субботу вечером мы приедем, — пообещал он мне. — Значит, вам остается одна ночь. Дама не будет пытаться поймать вас в ловушку до воскресенья. Вы займетесь стариками?

— Я их обезврежу. Приглядите, чтобы Франке не удрал. Вот дубликат ключа. Я пройду в подземелье до полуночи. Как только я буду готов, я открою дверь. Если я не вернусь до часу ночи — входите со своими людьми. Вы все поняли?

— Да, понял, — сказал американский консул, — но все–таки думаю, что все это вам приснилось.

Вернувшись на виллу, я вновь угостил стариков снотворным — не слишком много, но достаточно для того, чтобы они хорошо спали ночью. Я щедро расточал золото и, как бы по небрежности, позволил им увидеть, где я храню свои деньги.

Затем я спустился в подвал и открыл дверь. Я снова слушал, как донна Марчези поет перед публикой, которая никогда не обижает ее. Как только она ушла, я раздал напильники. Обошел всех слепцов, ободряя их и давая инструкции насчет следующей ночи: они должны так перепилить свои цепи, чтобы Тигрица не заметила освобождения своих рабов. Осчастливила ли их эта надежда на свободу? Не знаю. Но их восхищала другая перспектива.

На следующий день я удвоил дозу снотворного в вине обоим слугам. Они со слезами благодарили и называли меня любимым господином. Слуги уснули, как младенцы. Я даже подумал на миг, проснутся ли они вообще после дозы, которую я им дал. Я не стал связывать слуг, а просто свалил их на постели.

В половине одиннадцатого начали съезжаться машины с потушенными фарами. Мы собрались на последнее совещание, а чуть позже одиннадцати я перешагнул порог ужасной двери. Быстро удостоверился, что все слепые освободились, и повторил им, что они должны притворяться скованными, пока не наступит благоприятный момент. Они дрожали, но на сей раз не от страха.

Забравшись в свое укрытие, я стал ждать. Вскоре послышалось отдаленное пение. Минут через десять донна Марчези повесила фонарь на гвоздь. Сегодня она выглядела необыкновенно красивой. В белом прозрачном платье, едва прикрывающем тело, с распущенными рыжими волосами, она могла навеки привлечь любого мужчину. Донна Марчези сознавала свою красоту, потому что, раздав по куску хлеба, она несколько изменила программу. Рассказала публике, как тщательно подобрала свой туалет, чтобы понравиться слушателям. Она описала свое платье, свои драгоценности. Говоря о своей красоте, она словно поворачивала нож в ране, напоминая им, что их единственная радость — слушать ее пение, аплодировать ей и, в конце концов, умереть.

Из всех мерзких деяний ее жизни эта маленькая речь перед слепыми была самым ужасным делом.

Потом она запела. Я внимательно наблюдал за ней и увидел то, о чем подозревал: она пела с закрытыми глазами. Может быть, она воображала себя на оперной сцене, перед тысячами восхищенных зрителей, кто знает? Но в этот раз во время пения она ни разу не открыла глаз. Даже когда она замолчала и ждала привычных аплодисментов, глаза ее оставались закрытыми.

Певица ждала в тишине. Аплодисментов не было. В страшной ярости она выхватила из корзины свой хлыст.

— Собаки! Вы забыли свой урок?!