Ниточка судьбы

— Все бабы — дуры, и ты одна из них. Дались тебе эти газетенки, пусть строчат что хотят. Ему только руками развести — и все брехуны смолкнут. Правда, врагов у него много, есть даже один сильный, у них постоянная война. Может, этот и настропалил прессу. Да все равно плевать. Подумай, ну выиграла ты конкурс, ну еще, может, раз победишь, хотя не факт. И без тебя найдут кому приз вручить. А потом? Думаешь, так легко сделаться концертирующим музыкантом? На это деньжищ немерено надо. Каждого такого странствующего музыканта, если, конечно, он за свои концерты настоящие бабки получает, так пиарят! Никакой международный конкурс такой прессы и такой рекламы не имеет.

Судя по всему, Левшин занимался мысленным домостроительством, полностью отдавая себе отчет в том, что Вере сейчас и так тяжело и не до этого. В принципе это была жестокая психологическая атака, продуманная до мелочей. Все было, как сразу догадалась Стрешнева, блестяще отрепетировано. Назвать Пашку самовлюбленным идиотом язык не поворачивался. С чувством юмора у него было все в порядке. Но над головой Левши клубился болезненный ореол чужих больших денег, что полностью управляло этим свихнувшимся на новых созвучиях молодым человеком.

«Он кончит тем, что будет преподавать в сельской музыкальной школе, — подумала Вера. — Где-нибудь в Мордовии. Из любви к музыке народности эрзя. И женится на мордовском сарафане. А я-то чем кончу? Никакого намека на ответ. Да с чего я взяла, что ответ должен явиться извне, а не возникнуть внутри меня?»

— Эти все крутые наши недра качают, а в культуру играют для отвода глаз. — Вере стало совсем тошно.

— Ну тебе-то что до этого? Ты вечность прожить собираешься? У тебя есть талант, и какая разница, кто тебе поможет его реализовать? Думай, голова, тебе жить, — добавил Пашка уже мирно.

Вкус испанского вина напомнил сон, в котором Вера едет через Пиренеи. Сон, которым она сама управляла, не допуская катастрофических или смертельно опасных отклонений.

«Надо научиться поступать так в жизни», — подумала она. Но с чего начать сейчас — было непонятно. Слишком от многого она зависела в эти минуты, часы, дни. Прежде всего она в гостях. Допустим, в уникальном качестве почетной гостьи. Так все и есть. Но страх, который в Вере подсознательно жил, отменял и это преимущество.

Вдобавок Левшин как бы предлагает подписать диковинный контракт на всю оставшуюся жизнь. Что-то подобное она уже испытывала. Когда ее преподаватель, Тульчин, предложил ей руку и сердце. Но там все было как-то по-божески. Ведь она в принципе была согласна. Ее поманило будущее великой пианистки. Иначе не скажешь — именно так. А сейчас все по-другому. Она умудрилась достигнуть неких высот. Для иных, как Саманта Уайлдер, это предел желаний. А для нее, Веры Стрешневой?

«Я попала в бездну, — решила Вера, — от меня все чего-нибудь хотят. К этому надо было готовиться исподволь, репетировать уклончивые ответы и тысячи опровержений против всех изобретений. Вроде тех, что предлагает Левша».

С ним все стало понятно. Спасать его она не собиралась. Да он в этом и не нуждался. Спасать нужно было себя.

— Я скоро устану, — сказала Вера, — была почти бессонная ночь. Дорога для меня всегда большое мистическое испытание. Путь в Зазеркалье. Пробиваешь некую сферу, головой — понятное дело, и оказываешься наедине с собственным многообразием. Вполне диким даже без твоей этнической музыки. Я могла бы уехать прямо сегодня, как ты думаешь?

— Ни в коем случае! — жестко ответил Левшин. — Я не могу тобой рисковать. Интересно, сколько обещано и кому за твою красивую головку?

В кафе набивался народ.

Вере показался знакомым один женский силуэт, мелькнувший в другом конце зала.

— В Питере не бойся ничего, меня здесь каждая собака знает, — заметив ее настороженный взгляд, успокоил Левшин.

— Здесь могут быть московские собаки, — возразила Вера. — Или животные с двойным гражданством, которым и Москва и Питер — дом родной.

— А тебе не кажется, что это спектакль, устроенный кем-то из твоих завистников? С одной целью — чтоб жизнь малиной не казалась.

— Исключено.

— Да почему же?

— Пашка, за нами тайно следит мужик, сидящий через два стола от нас. Это фанат или журналист, записывающий на диктофон твои геополитические откровения?

— У тебя мания преследования, Стрешнева. Позвонила бы Крутицкому в Бостон, и все дела. Он отгрохал бы для тебя какой-нибудь музыкальный центр. В тысячу квадратных метров. За неделю. Понимаешь, часть публики натурально верит, что ты человек Крутицкого. Да не в то, что он купил тебе этот замечательный Гран-при. А в то, что он тебя заметил когда-то, в самом нежном возрасте. Рояль тебе роскошный презентовал. Нет, точно — позвони! Да хоть сейчас. Номер Алексея Борисовича горит как алмаз посреди моей темной памяти на цифры.

— Тогда меня точно укокошат, — ответила Вера спокойно. — Может быть, на то и рассчитывают. На всякие резкие движения. Боюсь, что моя поездка в Питер из числа таких событий.

— Нет, это из другой оперы. — Пашка тут же скривился: в кафе зазвучала его гитара и ниоткуда раздался его собственный голос.