Ницше и нимфы

Без имени-отчества,
Среди путаниц улиц, девиц и путан,
В маете одиночества
Брызжет фонтан.
Тамбурины там бурны,
Там воду фонтанную пьют.
И, привстав на котурны,
Паяцы под струи встают.
Ветерок или ветер — Рок
С ним ведет свои игры, струю раздувая, как облако,
Словно радужный жемчуг, неся к небесам.
Опрокинутый навзничь фонтан
Отчужденно следит за призрачным обликом,
Забывая иль вовсе не зная, что он сотворил его сам.
И следят за игрой зачарованной этой
С Маргаритою Фауст, Ромео с Джульеттой.
Вижу пару в далекой забытой весне
Под цветущею вишней.
Я за ними слежу — в тоске ли, во сне —
Третий лишний.
Я ведь знаю про это.
Такое случилось со мной.
Это участь поэта,
Печальный удел под луной.
Среди праздных и праздничных толп
Во все времена на свете
Опрокинут он к небу — в брызжущий столп —
Вечно третий.
Только влаги приток пресечется однажды
В груде грубых камней.
Лишь навечно останется ржавая жажда —
Средь развалин и лунных теней.
Небесные росы прихлынут к ногам.
И снова грядущее тонет в беспамятной мгле.
Поэт ли?
Фонтан? —
Существо, причисленное к богам,
Оставленное на земле.

Но жилка жизни все еще пульсирует во мне — и это жилка любви. Хотелось бы стать ночью, но свет одиночества опоясывает меня и не дает мне им насытиться. Я обречен лишь — отдавать этот свет всем, окружающим меня.

Кто они? — Незнакомые, впервые увиденные мной существа, полые, но полные вражды ко мне за щедрость моей души.

Ты жив еще, Заратустра?

Почему? Зачем? Для чего? Куда? Где? Как?

Не безумие ли — жить еще?

Такой глубокой тоски я не испытывал давно.

И раскинувшийся подо мной тысячью огней Вечный город — вовсе не залог моего существования.

Можно ли быть таким же мертвым от бессмертия?

144

Летом я снова вернулся в Рапалло, где впервые сверкнул мне, ступая по воде и пролетая по воздуху, Заратустра.

И вновь, в течение десяти дней я завершил вчерне вторую часть Книги.

И чем ближе было ее завершение, тем горше становилось на сердце.

В день завершения второй части Книги, тишина, объявшая меня, обернулась призрачной Нимфой. Слова ее были беззвучны, но громом отдавались в моих ушах: «Роса увлажняет траву, когда ночь всего безмолвнее».

Она неслышно ступала босыми ногами по умытой влагой траве, продолжая беззвучно говорить:

— Самые тихие слова приносят бурю. Они ступают по голубиному, но глубинному, и управляют миром. Плоды твои созрели, но ты еще не созрел для них. Ступай же за ними.

И слезы градом хлынули из моих глаз.

145

В ностальгическом стремлении на север, из Вечного города, тускнеющего перед вечностью гор, покидаю жаркий удушливый июньский воздух римских улиц во имя прохлады высот Сильс-Марии.

Девственное одиночество знакомой тропы вгоняет меня в слезы, как встреча с давним, позабытым, но истинно душевным другом.

Орел парит надо мной, непомерно огромный, ибо его не с чем сравнить, и он кажется летающей лошадью. С моим приближением лениво взмахивает крыльями и зависает надо мной.

В своих творениях я парю, как орел, но по земле ковыляю с той же неловкостью, с какой ковыляет орел.

А искуситель Змей и кончика жала не кажет.

Настанет день, когда и орлы будут робко взирать на меня снизу вверх, а змей будет дружески змеиться тропой мне под ноги.

Тень от аспидно-синей скалы чудится не до конца отёсанной скульптурой Микельанджело. Окультуренное великими именами сознание оживляет этот скальный пейзаж.

Здесь моему взгляду, пораженному вирусом одиночества, скала неожиданно чудится одушевленным существом: одиночество прорывается скрытой жаждой человеческого общения.

Близко от меня пролетает орел. Отчетливо виден его круто загнутый властный клюв, обладающий невероятной пробивной силой, мощные, как железные капканы, когти, мерцающие сквозь панцирь перьев.

В огромном размахе его крыльев, кажется, ощутим весь циклопический разворот Альп над, словно притаившимися далеко внизу, долинами, понижающимися к морю, захватывающему весь горизонт.