Ницше и нимфы

Фонтаны выбрасывали влагу в надвигающиеся сумерки, и охлаждали зеленый воздух, разгоряченный похотью соития и ханжеством римской аристократии. Опьяняло кружение волосатых сатиров и Нимф в разгар сладострастных пиршеств Диониса.

Полдень Рима.

Горожанки оглашают пурпурно-зеленый воздух пьяными криками в то время, как гребцы нежно гладят цветными веслами их обнаженные бедра.

В этот час я, Нерон, первый из августейших, увидел облик Элизабет из Вестфалии. Она завлекла меня в скрытую пещеру и толкнула в компанию Нимф, на один из уступов горы, окутанный зеленой сетью, которая пока скрывала их прелести.

Я совокупился с жрицей, и в экстазе нашего слияния, она укусом пустила кровь из моей губы — кровь кесаря.

Солоноватый вкус крови из прикушенной во сне губы разбудил меня.

На ум пришли слова моего предшественника по страданиям и скорби Иова: «Ты страшишь меня снами, и видениями пугаешь меня».

Разве это не обо мне: «Дни мои бегут скорее челнока и кончаются без надежды».

Пытался я ухватиться за Августа Стриндберга, но это все равно, что повиснуть на паутине: еще миг, и оборвешься. Так что осталось мне пойти на дно и быть поглощенным забвением, словно меня и не было вообще в этом отчаянном потопе Бытия.

Я потерян, никакой надежды, никаких чаяний, никакого исправления.

Как Наполеон, я вдыхаю жизнь в разгар страшного урагана. Окружающий пейзаж рушится, каждое дерево ломается, и ничего, что мной было создано, что я любил и ненавидел, не останется после меня.

Было во мне мужество обновления, чем я потряс людей моего поколения, которые продолжали идти в шоке Божьем, несмотря на то, что он был стерт из их мышления.

Как мадам де Сталь осмелилась идти против Наполеона, я осмелился разрушить Бастилию христианских добродетелей. Даже Вольтер считал, что Бог необходим, чтобы освободить массы от отчаяния.

До меня философы вели, по выражению Стендаля, «капустные бои» против христианства. Я же повел всеобщую фронтальную атаку против морали иудео-христианских рабов.

Был такой миг, не ко времени, — прикосновение неба к душе, когда тело погружено в земные дела и с болью ощущает их бренность.

Это было — как гром среди ясного дня, когда лишь по безмятежным лицам окружающих отмечаешь приступ собственного безумия.

И это было, когда впервые ощущаешь, что отчаянно синее небо, оголённые и раскаленные пространства жизни, их недвижность и постоянное разбегание в бесконечность, непомерны выстоявшему все невзгоды моему сердцу.

И обнаруживаешь внезапное и полное исчезновение мерцающего покрова, окутывающего тайну его биения, и печали души, без которых мы мертвы. Это был миг, когда я ощутил такой прилив тоски и одиночества, какой, вероятно, ощущал Иов, представ перед Богом.

Но он видел Его, я же Его отверг во всеуслышание. Потому он остался жив, а я умираю. Человек в силах жить только в опьянении — от вина, от женщины, от идей, или мессианского вдохновения. И я, в своей жажде опьянения богом Дионисом — пьянел от всего — даже от обезьяньего царства Дарвина и от позитивизма. Кому и чему я только не поклонялся.

Но сколько я не буду пытаться, не смогу превратиться в буддиста, и опьянеть от смерти.

Мысль об исчезновении в Ничто обрушивается на меня ужасом. Подобно Достоевскому, я заражен вирусом леденящего ужаса вечности. Спать миллионы лет и никогда больше не видеть встающей из-за гор зари. Никогда… Никогда…

Именно поэтому люди нуждаются в мифе о Боге. Мы — по сути — собрание случайных частиц, лишенных смысла, и осознание этого невыносимо. Отсюда — Бог или человек вместо него — в наших фантазиях.

Всё суета сует и томление духа, как сказал еврейский мудрец Экклезиаст, но вся мудрость в том, кто сумеет это проглотить. До последнего мгновения я буду жить памятью данной мне впервые тайной силой любви женщины. По сравнению с ее поцелуями, Сократ, Шопенгауэр, царь Соломон и Сакья-Муни — всего лишь евнухи, охваченные завистью к тем, у которых не потеряна страсть и вожделение к жизни.

Смерть никогда не может быть лучше жизни, вопреки Будде и святым праведникам. Я по пути к смерти знаю, что нет ничего более трагичного, чем мертвый человек, будь он под землей или ходящий, как живой мертвец по миру без веры в бытие или жизнь. Я любил жизнь еще в чреве матери, и я люблю жизнь сейчас, когда несущие мою кровать собираются вокруг и ждут знака — унести меня в вечность.

А за окнами моего узилища снова весна. Как прекрасно сказал Горацио: «Природа обновляется, человек — нет». Почки раскрываются у подсолнухов, насыщаясь Гелиосом, как Юлиан Отступник, который мечтал вернуть человека в природу, и таким образом обеспечить ему бессмертие.

Эрос не дает мне покоя. Но я еще в силах обратиться к стоической дисциплине Заратустры, который вдыхает горный воздух, и не питается ни информациями из газет, ни политикой, и не унижается до вагнерианской лжи.