Ницше или Как становятся Богом (Две вариации на одну судьбу)

В метаморфозах Ариадны — стиль как путеводная нить в лабиринте проблем, стиль как лабиринт, — кульминационным предстаёт третье превращение, илиутроениелабиринта. Поглотив Тесея и став сама лабиринтом, она впервые испытала вожделеющую тоску по… лабиринту; если позволительно воссоздавать биографию Ницше как своего родабиомиф(в русле уникальной попытки Эрнста Бертрама, но в ином композиционном ряде), то эта символика окажется основополагающей для всей его жизни. Ранний Ницше — герой в лабиринте с путеводной нитью стиля — и поздний Ницше — герой, преданный стилем, и уже сплошной лабиринт стиля без героя: поистине, “ещё несколько шагов… и приходишь к факиру, неделями спящему в гробу”(KSA 6, 272). Стиль без героя — мы знаем — машина, готовая разлететься на куски; “я не понимаю, — так означено это в одном из последних писем, — зачем мне было так ускорятьтрагическуюкатастрофу моей жизни, которая началась с Ессе” (Письмо к П. Гасту от 16 декабря 1888 г., Br., 8, 528).

Это недоумение рассеивается одной поправкой; речь идёт не о Я, а о вышедшем из-под контроля и предоставленном самому себесовершенном языке(“До меня не знали, что можно сделать из немецкого языка, что можно сделать из языка вообще” KSA 6, 304), настолько совершенном, что уже как бы и не нуждающемся в “авторе”, разве что в “стенографе”… Вот какой предстает онтология этого языка в одном отрывке из наследия, озаглавленном: “Совершеннаякнига” (приводится в отрывках): “Совершеннаякнига. Иметь в виду:

1. Форма, стиль. — Идеальный монолог… Никакого Я… Как бы беседа духов; вызов, бравада, заклинание мёртвых… Избегать… всех слов, смогших бы навести на мысль о некоем самоинсценировании…

2. Коллекциявыразительныхслов. Предпочтение отдавать словам военным. Эрзац-словадля философских терминов: по возможности немецкие и отчеканенные в формулу…

3. Построить всё произведение с расчётом накатастрофу”(KSA 12, 400f). В дифирамбе “Плач Ариадны” запечатлена последняя трагическая трансфигурация стиля (будем читать: жизни) Ницше: функция лабиринта переходит от Ариадны к самому Дионису (“Ich bin dein Labyrinth”), странному богу, требующему от своего единственного ученика уже не книг, а каких-то обрядовых жестов мысли, уже не коллекции выразительных слов, а только танца. Этому атеисту пришлось-таки заречься: “Я поверил бы лишь в такого Бога, который мог бы танцевать”(KSA 10, 69); но, должно быть, танец, предложенный богом-танцмейстером, оказывался уже не под силу надорванному во всех — земных и небесных — смыслах “сверхчеловеку”: “Вы не научились ещё у меня, как танцевать насмешку”(KSA 10, 123), и притом “на высоте 6000 футов над уровнем человека”.

Финал — ритуальное принесение себя в жертву танцующему богу — разыгрывался уже в строгом соответствии с поэтикой катастрофы. Утроенный лабиринт раздавался жесточайшим переутомлением и набегами прострации. Нет более странного зрелища, чем последний метаморфоз лабиринтного человека, перестающего вдруг искать Ариадну и жаждущего… почти яснополянской простоты и бесхитростности. “Формула моего счастья, — он повторит это дважды: в “Сумерках идолов” и в “Антихристе”, — Да, Нет, прямая линия, цель…” И ещё один выпад — против предательского стиля: если бы мы не знали, что это говорит о себе Фридрих Ницше, нам, со всей достоверностью, показалось бы, что это говорит о нём… Лев Толстой: “Я только пустослов: а что в словах! что во мне!” (KSA 13, 575) И уже как бы в преодоление пустословия — деловой жаргон визионера: “Клянусь Вам, что через два года земля будет содрогаться в конвульсиях” (Письмо к Г. Брандесу от 20 ноября 1888 г.).