Нью-Йорк

Сначала Бруклин населяли преимущественно евреи-ашкеназы, выходцы из Германии и Восточной Европы, но в двадцатых годах Бенсонхерст подвергся наплыву евреев из Сирии. Эта сефардская община разительно отличалась от остальных.

Во Флэтбуше было по-разному, и на одной улице проживали ортодоксы, консерваторы и реформисты. Встречались и венгерские хасиды. Но все жили мирно при том условии, что болели за «Доджеров».

Адлеры были консерваторами.

– Ортодоксом быть хорошо, если это по сердцу, – говорил домашним отец. – Но по мне, это чересчур. Йешива – это неплохо, но и другое учение не хуже. Поэтому я консерватор, но не ортодокс.

Через несколько домов жила семья, посещавшая реформистский храм. Дэниел Адлер лечил ее членам зубы, а Сара в детстве играла с их малышней. Но даже тогда она улавливала разницу.

– Реформисты впадают в другую крайность, – объяснил отец. – Они отрицают божественность Торы и во всем сомневаются, а называют это просвещением и либерализмом. Но если идти по этой дорожке, то однажды останешься ни с чем.

Большинство городских друзей Сары составляли либералы и люди светские. Таким было ее окружение всю неделю. Потом она приходила домой на уик-энд, и до сих пор ей нравилось обитать в двух мирах.

После короткой пятничной службы они пошли назад. Дома сели за стол, родители благословили детей, отец сотворил над вином кидуш[82], над двумя буханками халы прочли молитву, и все принялись за еду.

В детстве Сара всегда знала заранее, что будет есть. Пятница означала цыпленка. Среда – бараньи отбивные. Это означало мясо. По вторникам была рыба, а по четвергам – яичный салат и латкес[83]. Непредсказуемым был только понедельник.

Шаббат прошел спокойно. Воскресная утренняя служба всегда была долгой, с девяти до двенадцати. Раньше Саре приходилось тяжко, но теперь, как ни странно, нет. Затем начался приятный и беззаботный домашний ланч. После этого отец почитал им вслух, потом пошел вздремнуть, а они с Майклом взялись за шашки. Саре и брату всегда было хорошо вдвоем. Майкл любил музыку, и в воскресенье днем они с отцом ходили в Бруклинский музей на концерты. Телевизор оставался под запретом до конца шаббата, но в этот субботний вечер отец предложил ей послушать очередную, только что купленную пластинку. Это была запись студии «Ар-си-эй» – Первая симфония Бернстайна, исполненная под его же управлением. Сара подсела к отцу на диван и с любовью увидела, как его круглое лицо приобрело выражение полного счастья. Спать легли рано. День удался на славу.

Однако воскресным утром, когда Сара вошла в кухню, дела обстояли не так хорошо. Мать в одиночестве готовила французские тосты. Снизу доносилась музыка, отец играл на пианино, но стоило Саре направиться туда, чтобы пожелать ему доброго утра, как мать велела вернуться.

– Отец плохо спал, – покачала она головой. – Все думал про дядю Германа.

Сара вздохнула. За год до начала Второй мировой войны дядя Герман жил в Лондоне. Но он хорошо знал французский и бывал во Франции, где занимался мелким экспортом.

Вестей от дяди Германа не было год, но родные не удивлялись. «Он никогда не пишет писем, – жаловался отец. – А потом просто сваливается как снег на голову». Но в конце 1939 года они получили письмо. Оно было отправлено из Лондона, и дядя Герман сообщал, что едет во Францию. Отец встревожился. «Не знаю ни как туда попасть, ни как выбраться», – сказал он. Прошли месяцы. Больше известий не было. Дома надеялись, что дядя Герман в Лондоне. Во время же Блица отец произнес: «Лучше бы я пожелал ему остаться во Франции».

Молчание длилось.

Прошло больше четырех лет, когда правда открылась. Сара впервые увидела отца в таком бешенстве и безутешном горе. Тогда же она в первый раз познала силу скорби. И несмотря на юный возраст, ей отчаянно захотелось защитить отца при виде его страданий.

Затем Адлеры сделали то, что подобает еврейской семье при потере близких: сидели шиву.

Это был добрый обычай. При строгом его выполнении друзья и родственники приходят к скорбящим на протяжении семи дней с едой и словами утешения. Произнеся на пороге традиционные еврейские соболезнования, посетители беседуют со скорбящими, которые сидят на низких ящиках или стульях.

Мать Сары завесила в доме все зеркала. Детей одели в черные хламиды, которые закалывались спереди, но отец разорвал рубашку и сел в углу. Пришло много друзей, все понимали горе Дэниела Адлера и старались его утешить. Сара запомнила это навсегда.

«Шива по дяде Герману была худшим временем в моей жизни, – сказала мать. – Даже хуже, чем день, когда меня уволили».