Нью-Йорк 2140

– Это правда, но то предложение о покупке нашего здания все больше напоминает враждебное поглощение. На прошлой неделе нам поступило второе – предлагают в два раза больше, чем в первый раз! Я поспрашивала знакомых в Нижнем Манхэттене, и оказалось, что такое не только у нас. Мы не знаем, кто это, потому что они обращаются через брокеров, но факт остается фактом. Джентрификация, огораживание – называй как хочешь. И да, я поняла, что ни одно здание и ни одно общество взаимопомощи против этого не устоят. Это всеобщая проблема. И если у нас есть хоть какой-нибудь выход, то это борьба на макроуровне.

– То есть, чтобы спасти твое здание от поглощения, ты предлагаешь мне свергнуть мировой экономический порядок.

– Да. Только назовем это спасением мира от очередной Великой депрессии. Или переложением петли с наших шей на шеи паразитов.

– Тяжело, – заметил Ларри.

– Тяжело, потому что это политика. А мир финансов купил множество политиков и пролоббировал множество законов. Поэтому становится только тяжелее. Но когда обвал случится в следующий раз, ты можешь положить этому конец. Это будет точка перегиба. Ты войдешь в историю как первый глава Федрезерва, у которого были яйца.

– Волкер[120] тоже был хорош.

– У него были мозги, а я сказала «яйца». Все лучшие идеи Волкера воплотились после того, как он покинул пост, не сумев реализовать их сам. Все это пришло потом. Он был почти как Гринспен[121]. О боже, как я ошибалась, когда думала, что у Айн Рэнд[122] есть ответы на все вопросы! Просто у Волкера были кое-какие идеи, вот и все.

– Может, и так.

– Попробуй хоть раз подумать наперед.

– Я обычно так и стараюсь.

– Вот видишь. И сейчас так сделай. Настало время испытать силу человеческой души[123].

– Ладно-ладно. Только давай без Тома Пейна. Достаточно уже и Шарлотты Корде. Я вижу нож у тебя в сумочке. Прекрати его поглаживать.

Она не сдержала смеха. Он взял ее за предплечье и легонько сжал. Пора заканчивать. Она не хотела добавлять, что у нее также был план, как заставить лопнуть пузырь, пока Ларри находится на своем посту. Он и так уже испугался – и того, что́ она говорила, и того, что это говорила она. Она знала, что он мог в любой момент заставить ее споткнуться на каком-нибудь техническом вопросе, понимала, что он позволял ей говорить об истории и политической экономии, а не об экономике как таковой. Ему эта тема тоже была интересна, и он видел: ему интересно не менее, чем ей. А раз она уделяла этим вопросам столько внимания, значит, они были важны для нее. Ларри осознал, что раньше они с Шарлотт никогда так не общались – никогда. Это было впервые.

Теперь она не могла не выдать своего невежества. Что из этого следовало, если национализировать банки? Он это знал, она – нет. Но, к счастью, в этот самый момент раздался громкий треск, похожий на раскат грома, – как оказалось, тронулся лед на Ист-Ривер.

Все, кто был в ресторане, бросились к окнам на западной и северной сторонах и заголосили при виде этого зрелища: белый лед разломался на части и, вздыбившись огромными неровными льдинами, плюхнулся обратно в черную воду и двинулся на юг, к острову Говернорс и Нарроусу. Почему весь сразу? Почему сейчас? Кто-то сказал, что несколько часов назад был минимальный прилив, а теперь течение быстро отступало и вода подо льдом спадала. Вот как это случилось – так же как и два, и пять, и восемь лет назад. И во время ледникового периода. Весна набирала силу – прямо у них на глазах. Глядя на раскрасневшиеся лица окружающих, Шарлотт видела эротическую и даже сексуальную эйфорию, настоящее мартовское безумие. Струнный квартет «переключил передачу» и теперь выдавал что-то яростное из Шостаковича. Красные губы, сияющие глаза, взволнованные голоса. Весна была равносильна сексу. Черная вода выплескивалась из-под белых кромок, и гигантские льдины разлетались во все стороны. Никогда еще здесь не видели такого течения.

Ларри выглядел так же, как и остальные: бледная веснушчатая кожа студента-отличника вспыхнула, точно его охватил стыд или он пробежал стометровку. Это было не из-за Шарлотт и не из-за реки – он думал о ее плане. Тот сливался у него в голове с удивительным зрелищем грохочущих льдин, уносящихся в черной воде, словно в самом потоке истории. Он чувствовал, каково это – быть частью этого, находиться в гуще такого хаоса. Она подняла руку и легонько ущипнула его за щеку. Раньше она могла лизнуть его в ухо, когда он выходил из себя. И сейчас он был все тем же – любил, когда ему делают приятно.

– Вот-вот, умник, – пробормотала она, чувствуя, как у самой горят щеки, и села на свое место. Затем посмотрела на него, немного смутившись от своего поступка, от своей развязности в обращении с ним. И тут на нее внезапно нахлынули воспоминания, будто вырвались из-подо льда. – Подумай над этим, – добавила она. – Будь готов. И приготовь своих людей.

– Среди этих людей должны быть и члены конгресса, на которых мне придется рассчитывать, – заметил он, подсаживаясь к ней с легкой улыбкой. – Десерт?

– Да, – согласилась она неуверенно. – Десерт с коньяком.