Нью-Йорк

– Я знаю. – Он тряхнул головой. – Я оплакал моего брата. Для меня он мертв. Ступай и передай ему это.

Сара помедлила, затем направилась к лестнице. Но не успела она подняться, как сверху загремел голос дяди Германа:

– Дэниел, я здесь! Не хочешь поговорить с братом?

Сара посмотрела на отца. Тот продолжал рассматривать клавиши. Голос дяди Германа раздался вновь:

– Прошло много времени, Дэниел! – (Пауза.) – Я больше не приду. – Снова пауза, затем дядя Герман в бешенстве закричал: – Все кончено, раз тебе так хочется!

Через секунду хлопнула дверь. Наступила тишина.

Сара села на ступеньку. Она не хотела ни донимать отца, ни покидать его. Лучше немного выждать. Потом она увидела, как содрогаются его плечи, и поняла, что он плачет, хотя и беззвучно.

– Думаешь, я брата не люблю? – выдавил он чуть позже.

– Я знаю, что любишь.

Он медленно кивнул:

– Люблю. Что мне делать? Что я могу?

– Не знаю, папа.

Он чуть повернул к ней лицо. По лицу текли слезы, застревавшие в усах.

– Обещай мне, Сара, дай мне слово, что ты никогда не поступишь, как Герман.

– Ты хочешь, чтобы я пообещала?

– Я этого не переживу.

Она помедлила, но лишь секунду.

– Обещаю.

Пожалуй, оно и к лучшему.

«Верразано-Нэрроуз»

1968 год

Никто не сомневался в успехе Горэма Мастера. Он был уверен в себе. Он точно знал, чего хочет, все распланировал и не собирался слышать «нет».

Он блеснул в Гротоне, а теперь был студентом второго курса в Гарварде. При серьезном отношении к учебе он не меньше ценил и бейсбол, в котором продемонстрировал чутье прирожденного аутфилдера[87], способного отреагировать на мяч в самый момент удара. Горэм нравился и мужчинам, и женщинам. Аристократы любили его за голубую кровь, а все остальные – за дружелюбие, вежливость и спортивные достижения. Работодатели собирались, дождавшись срока, дать ему место, так как он был умен, трудолюбив и уживчив.

Его ближайшие друзья могли бы сказать о нем и еще две вещи. Во-первых, хотя отваги ему было не занимать, Горэму были свойственны консерватизм и осторожность. Во-вторых и в связи с первым, он был настроен как можно меньше походить на отца.

Но в этот студеный февральский уик-энд он вернулся в Нью-Йорк из Гарварда как раз из-за отца.

Сообщение от матери, полученное в среду, было простым и понятным. Приезжай, и лучше поторопиться. И вечером в субботу, когда он прибыл в ее дом на Стейтен-Айленде, Джулия была откровенна:

– Ты знаешь, что я уже пару лет не видела твоего отца, и вот он позвонил. Хотел повидаться и проститься. Я поехала и рада, что так поступила.

– Он правда так плох?

– Да. Врач сказал ему, что у него рак. Он долго не проживет, и я надеюсь, что ради его же блага все скоро закончится. Естественно, я сразу вызвала тебя.

– У меня в голове не укладывается…

– Что ж, до утра время есть. И, Горэм, – твердо добавила она, – веди себя достойно.

– Я всегда себя так веду.

Она пристально посмотрела на него:

– Главное, не буянь.

Воскресным утром, когда паром вышел на простор бухты, с востока дул холодный ветер. Сколько же раз, подумал Горэм, он плавал так с отцом? Двести? Триста? Он не знал. Но одно отпечаталось прочно: каждый раз он, садясь на этот паром и глядя на приближающуюся береговую линию Манхэттена, давал себе клятву, что будет жить там. И вот он опять перед ним, этот берег, слегка поблекший в пасмурное февральское утро, но такой же влекущий.

Конечно, место сильно изменилось со времен его детства. Порт, к примеру, приобрел совершенно другой вид. Когда Горэм был мальчиком, в доках Нижнего Манхэттена еще трудилось множество людей, разгружавших суда. Иногда это требовало немалой сноровки. Но в дальнейшем появились большие контейнеры, и число рабочих мест для докеров сократилось даже на Бруклинских верфях. В портовом округе Ньюарка и Нью-Джерси, включая Порт-Элизабет, выросли гигантские подъемные краны. Пассажирские лайнеры по-прежнему прибывали с Гудзона на причалы Вест-Сайда, но, несмотря на их великолепие, порт превратился в далекое эхо того, чем некогда был.

А в городе, по мнению Горэма, прибавилось порядка и рациональности. Могучая рука Роберта Мозеса продолжила сооружать автострады как для легкового транспорта, так и для огромных грузовиков, которые теперь катили в Мидтаун и часто создавали там пробки. Мозес захотел снести и трущобы на Ист-Ривер, взамен которых сейчас, к добру или к худу, всюду множились высотные кварталы. Это называлось реконструкцией городских зданий. Исчезали и скопления мелких фабрик и ремесленных предприятий, которыми изобиловали бедные районы, особенно прибрежные и Бруклин, – грязные, жалкие источники городского благополучия.

Но хотя изменялся Манхэттен, хотя производство сменялось сервисом, хотя давно закрылся Эллис-Айленд, а потоки иммигрантов были превращены в не столь заметные ручейки, сочившиеся через государственные границы, в пяти боро огромного Нью-Йорка сохранились деятельные общины со всех концов земли.