Нью-йоркский обход

«Сколько всего утекло за эти тридцать лет, – сокрушается Бинг, – страшно подумать». Некогда бездонное водохранилище памяти выглядит теперь, как лужа на третий день после дождя: у кромки темной воды все еще блестит бензиновая радуга или виднеется вафельный след от шины грузовика, но пенопластовые фрегаты уже не пускаются в дальнее плаванье. Скоро этот водоем высохнет до конца… Время от времени еще всплывают кадры из прежней жизни; снится жаркий, перенаселенный город – такой, каким его когда-то видели изо дня в день. Разноцветные ретроавтобусы «Джипни», ползущие по Макати-авеню в сторону кольцевой дороги ЭДСА. Круглосуточные гуляния по бульвару Роксас. Толпы манильской молодежи, перетекающие из пустого в порожнее, то бишь из ночных клубов в забегаловки Jollibee и Tapa King, где жертвам похмелья уготован обильный завтрак из яичницы, мяса и риса («тапсилог»). Снится променад вдоль западного побережья острова Лусон, шпалеры кокосовых пальм. Уличные торговки с венками белых и желтых цветов, нанизанных на зубную нитку. Что еще вспомнить? Запахи водорослей, выхлопа, тропической влаги и острой приправы, смутно напоминающей японскую горчицу васаби… Но запахи никогда не снятся, вот в чем беда. Странное, несправедливое устройство мозга: ни запах, ни вкус не проникают в сны.

Все вращается вокруг еды. Еда заменяет вкус и запах прошлого (то, что никогда не снится), компенсирует отсутствие времени, денег и возможности поехать домой. Еда – это доступный праздник. Но вот он кончается, сытный камайан. Пора возвращаться на рабочее место, заниматься делом. В коридоре в ожидании своей очереди лежит на носилках моя пациентка Мария. У нее рак миндалины. Она не может глотать, ее кормят через гастростомическую трубку. За последние три месяца она похудела на тридцать пять килограмм. Пока Тельма промывает гастростому физраствором, Мария тихо жалуется на жизнь. Англо-тагальский суржик. Я понимаю каждое третье слово, но общий смысл улавливается легко: муж злится на Марию за то, что она перестала ему готовить. В последнее время он все чаще приходит домой пьяный, устраивает скандалы, бьет посуду. «Где моя гребаная курица адобо? Где каре-каре?»[23] Мария никогда не думала, что он окажется таким черствым болваном. «Я ему говорю: давай-давай, паре[24], круши все, что видишь! Забыл небось, что сегодня пятница, а разбить стакан в пятницу – обеспечить себе семь лет несчастья?»

Тельма, как может, успокаивает Марию, но ее утешительные слова перекрывает скороговорка телерепортажа. В новостной программе Pinoy TV мелькают фотографии трупов на улицах Манилы. Затем показывают президента Дутерте; он призывает граждан быть беспощадными к наркоманам и наркоторговцам (пришло время очистить страну от скверны). Глядя на ораторствующего Дутерте, я вдруг понимаю, кого он мне напоминает: того японского актера, который всегда играет в фильмах про якудза… Такэси Китано! Буквально одно лицо. Я радуюсь своему открытию, но благоразумно решаю держать его при себе. Обе женщины вперились в телеэкран. Кажется, речь президента действует на них гипнотически. «Хорошо все-таки, что его выбрали, – устало замечает Мария. – Уж он-то, я думаю, наведет порядок».

январь 2017

Флэтбуш

Никак не могу заставить себя ответить на то единственное письмо, которое Иван прислал мне по возвращении домой. Боюсь писать ему, не хочу потом ждать ответа. Спрашиваю у Анеля: «Может, ты позвонишь?» Анель тоже боится, отказывается. «Международный звонок – целое дело, док. Да и зачем нам ему звонить? У них там в Порт-о-Пренсе и без нас небось забот хватает…» Анель, конечно, прав. К чему эти письма, звонки? Чтобы узнать, жив ли абонент? Удовлетворить любопытство, прикрываемое фиговым листом участия? Не наше дело. Теперь он дома, и мы никогда не узнаем о его смерти.

Иван – это Yvon (ничего русского). Иван Лаферьер, гаитянец. Тридцать восемь лет, то есть мой ровесник. Среди пациентов нашего отделения есть и те, кто годится мне в отцы, и те, кому в отцы гожусь я. Но увидеть в медкарте больного свой собственный год рождения – это как-то особенно бьет по психике. «А мы вполне могли бы быть одноклассниками, – говорила, помнится, Лорен, тоже моя ровесница. – Но мы бы с тобой вряд ли дружили, потому что я была двоечницей, а ты, надо думать, отличником. Может, мы сидели бы за одной партой, и я была бы в тебя тайно влюблена или, наоборот, ты – в меня, а я бы над тобой издевалась. Все возможно. А теперь я – онкобольная, а ты – мой врач. Разве не странно?» У Лорен, как и у Ивана, был рак прямой кишки; она умерла два года назад.