Нью-Йоркское Время

Вечером дома Михаил сидел на стуле. Руки его со вздувшимися венами были безвольно опущены, черный вихор нависал на левую бровь. Он тупо глядел на раскрытый самоучитель английского языка. Никакие идиомы и глагольные времена не могли пробиться сквозь отборный мат русской стройки, бахающий в его ушах вместе с ударами молотков и взвизгиванием дрели.

Доллары. Доллары. Доллары. Никто ничему не учит. Все схватывай сам. Бригадир, у которого Михаил пока в подмастерьях, подгоняет и постоянно недоволен: «Почему так долго? Плохо. Никуда не годится». Боится, что Михаил быстро всему обучится и вырвет у него денежную работу. Сволочь он, бригадир, бывший водопроводчик. Поросячьи глазки. Сказал сегодня, когда Михаил красил стену и краска почему-то пузырилась: «Учись, Мишаня, не умничать, не трепать языком, а трудиться». Нужно было ему ответить. Но Михаил промолчал. Побоялся, что уволят. Теперь сам себе противен. Он вздохнул, захлопнул самоучитель.

К черту все! И английский – тоже к черту. Можно прожить и так, все равно – с языком ли, без языка. Жить нужно проще и легче. Главное – деньги.

Он разделся, выключил настольную лампу. В комнату сквозь щель в двери проникал холодный воздух. Закутавшись в плед, он долго не мог согреться. Перед глазами возникали куски заштукатуренных стен, шпатели, грязные тряпки.

2

По вечерам приходил хозяин дома – хасид в потертом лапсердаке, в несвежей рубашке. Первые дни он заходил, подталкиваемый беспокойством: черт его знает, что за жилец поселился в его доме. Войдя, шнырял глазами по всем углам. Гм-гм, как будто порядок: икон нет, бутылок водки нет, голых женщин тоже нет.    

Семейная жизнь, видимо, была хасиду невыносимо скучна. Пятеро детей. И жена опять беременна! Сам он, владея несколькими домами, еще работал завхозом в иешиве. А там, где иешива, там, разумеется, книжечки на древнем иврите и бесконечное ожидание Мошиаха. 

– Нужно ходить в синагогу, – говорил хозяин, присаживаясь на стул. Снимал свою шляпу, под которой покоилась приколотая к волосам потертая ермолка.    

Михаил садился напротив. Хасид приглаживал пегую бороду и продолжал: 

– Скоро придет Мошиах. Очень скоро. Для любого еврея лучше всего, если Мошиах застанет его в синагоге. Без синагоги еврей теряет ориентиры. Он тогда начинает заниматься политикой, искусством или совершает преступления. Но еврей так устроен, что безбожником он все равно быть не может. Куда бы он ни попал, чем бы ни занимался, он всегда будет искать Бога. От еврейства отказаться нельзя. Это христиане сами выбирают своего Бога, а еврей Богом выбран, и этого избранничества отменить никто не может…    

Сгущались сумерки. Завывал осенний ветер, о стекла бились виноградные ветки.

Михаил, смертельно уставший, слушал, пытаясь вникнуть в эти смутные богословские тонкости. Он чувствовал какое-то глубинное родство с этим завхозом из иешивы. В его крови тоже порою гудело «Шма, Исраэль!..»  

– Бу-бу-бу. Синагога. Бу-бу-бу. Мошиах…

Но когда Мошиах приходил по третьему разу, Михаил, широко зевнув, спрашивал:    

– Сэр, почему вы так плохо отапливаете эту квартиру? Мне по ночам холодно.

– Я тепло не регулирую. В бойлерной установлен термостат, – отвечал хасид, и лицо его немножко грустнело.

– Тогда отрегулируйте термостат. Мошиах на подходе. Он не будет в восторге, узнав, что один бруклинский еврей заморозил другого.

Оба смеялись, и хасид удалялся, на выходе приложив пальцы сначала к губам, а потом – к мезузе на дверном косяке. 

                                                ххх

Затем их тонкое богословие неожиданно соскользнуло в иную, отнюдь не религиозную область.         

Хасидам смотреть телевизор Всевышний сурово запретил. Еврей должен плодить детей, молиться в синагоге и ждать прихода Мошиаха. Хозяин-хасид следовал неукоснительно этим предписаниям. Но оказалось, что Мошиах уже пришел. Позавчера он вывел свой народ из Египта. А вчера разбил скрижали. А сегодня, овеваемый павильонными вентиляторами, указывал слабеющей рукой в сторону Земли обетованной. Звучала проникновенная музыка, и обессиленный, убеленный красивыми сединами, Мошиах ложился на землю.     

– Почему он лег? – спрашивал хозяин-хасид, сидящий очень близко к телеэкрану. На его лбу от волнения выступала испарина. 

Все двери в доме были плотно заперты, жалюзи на окнах опущены – чтоб ни одна душа вокруг не узнала о великом грехе.  

– Он умрет? – спрашивал опять хозяин. По неопытности он не мог отличить кино-условность от реальности.

– Да, умрет, – отвечал Михаил, искоса поглядывая на хасида. 

Подумать только! Дети таких религиозных российских евреев когда-то создали Голливуд! Впрочем, и другие дети российских раввинов тоже когда-то ринулись в создание безбожного советского государства…

– Кто умрет? Моисей? – допытывался хасид, и ручейки пота стекали из-под ермолки по его блестящему лбу. Он мучительно пытался понять, кто же умирает на телеэкране – Моисей или актер?

– Да, – уже бессмысленно отвечал Михаил и снова косился на этого человека в лапсердаке, который владеет недвижимостью в несколько миллионов долларов, наверняка разбирается в сложных финансовых операциях, но никак не может понять, что такое Кино.