Нью-Йоркское Время

– Выдержке Маханькова можно позавидовать, – сказал Алексей. – Агенты ФБР ходили за ним по пятам почти год, даже Конгрессу о нем рапортовали, суд длился три месяца. А он – ноль эмоций, знай, почитывает свежие газетки и что-то пишет.  

– Станислав Николаевич – это… н-да. Человек он вроде бы и умный, и опытный, почти тридцать лет лагерного стажа, но…

– Но что же? – Алексей отряхнул свитер, словно желая показать, что диктофон у него нигде не спрятан.   

– Как бы вам объяснить? Станислав Николаевич придает слишком большое значение печатному слову. Вы, наверное, обратили внимание, как он читал газеты. Не просто читал – изучал. Он, знаете ли, тонкий ценитель слова, хотя и матерый урк… кх-кх… – мужчина закашлялся – в горле застряла крошка.   

– Но ведь американские присяжные русских газет не читают, – возразил Алексей. – Какая Маханькову разница, что о нем пишут русские, если вердикт выносят американцы? 

Переводчик пожал плечами:

– Станислав Николаевич очень дорожит своей репутацией в российском воровском мире. Он требует, чтобы о нем говорили и писали с большим уважением, – он допил кофе. Неожиданно подался вперед, заглянул Алексею в глаза своими серыми глазками, в которых вспыхнули злорадные огоньки, и негромко промолвил. – А хотите знать, Алексей, что говорил Станислав Николаевич, читая ваши судебные репортажи? «Выйду на волю – своими руками вырву этому писаке язык и хребет ему сломаю». 

...Коридоры второго этажа в здании суда гудели. Появилось множество знакомых и незнакомых лиц. Тон задавала братва. Настрой был боевой. Были уверены, что Маханькова сейчас оправдают. «Сегодня предстоит крутой гудеж, столы в кабаках в Нью-Йорке и Москве уже накрыты». То ли вправду были так уверены, то ли куражились. Понимали, что от этого вердикта зависит не только судьба одного вора в законе, но и гораздо большее – состоится ли триумфальное шествие российского криминала по американской земле. И если да, то работой на ближайшее время они обеспечены. Гремели в коридорах возгласы, гогот, мат.

– Ты чего такой хмурый? – вполголоса спросил Алексея один московский журналист, который, как и Алексей, писал об этом суде смелые статьи. 

– Да так… Один высоколобый лингвист только что поведал мне подробности моего светлого будущего...  

Они стояли в проходе у стены. Братва презрительно косилась в их сторону.

– Сегодня узнал, что Маханьков в тюрьме за это время разорвал рот сокамернику и подрался с надзирателем. Он – зверь, – сказал московский журналист. – Если его сейчас выпустят, нам с тобой…

– Кранты! Присяжные добазарились, – пронеслось по коридорам, и толпа хлынула в зал.

Все заняли свои места – подсудимый, переводчики, прокуроры. Из особой комнаты в зал вошли присяжные. Староста – седоватый мужчина – взял лист с приговором. Все в зале поднялись. Старались не дышать, чтобы расслышать только одно слово, только одно...  

– Станислав Маханьков? – спросил секретарь.

Господи, посади этого гада…

– Виновен. 

Ах!.. 

Через несколько секунд из боковой двери вышли крепкие мужчины в штатском, окружили сидящего Маханькова. Братва повскакивала с мест.

Станислав Николаевич совершенно спокойно откинулся на спинку стула. Приподняв очки в позолоченной оправе, окинул взглядом зал. Щека его, покрытая аккуратной щетинкой, сильно дернулась. Он неспешно сложил свои бумаги на столе. Со стороны могло показаться, что это профессор Нью-Йоркского университета только что закончил читать студентам лекцию и собирается покинуть аудиторию.

– Стасик, мы этим сукам еще отомстим! Мы этих гнид уроем! 

Маханьков грустно улыбнулся. Поднялся и в сопровождении охраны направился к двери.

– Стасик! Дед! Николаич! Любимый! Родной!

Проходя мимо стола, где восседали торжествующие прокуроры и два сотрудника ФБР, Маханьков остановился. Вдруг сжался в комок, свирепо оскалился и, костеря прокуроров отборнейшей бранью, рванул к столу. Что-то загремело, со стола полетели бумаги, наушники. Замелькали чьи-то лица, пиджаки. Братва, робко переглядываясь, заметалась по залу.

– Мочи их, сук! Дед, мы с тобой!.. 

Его прижали щетиной к полу. Наверное, заломили руки за спину, Алексей этого не видел – мешал сдвинутый стол и фигуры охранников. Подняли и без пиджака, без очков, зато в наручниках поволокли к дверям. Под разорванной рубашкой виднелись упругие бицепсы, в татуировках.      

– Что он кричал? – выспрашивали у русских журналистов американские коллеги, когда дверь за Маханьковым захлопнулась.

– Как бы вам объяснить? Классическая русская брань. Не переводится.

– Напишите, – не унимались американцы и подсовывали блокноты, в которых русские услужливо писали английскими буквами: «Blyadi! Pidarasty! Wyblyadki!»

– Американские фашисты мучают русских людей! –  возмущалась братва.

– Это несправедливо, позор Америке, – говорили на всякий случай все еще перепуганные русские бизнесмены. 

– Присяжные ничего не поняли. Мой подзащитный – узник совести, как Солженицын или Щаранский… – мямлил потускневший адвокат, заработавший на деле Маханькова миллион долларов.