Нюансеры

– Даже если так, – перебил его Кантор, бесцеремонно тыча в Алексеева сахаром, – для сложившейся ситуации вы мебель. Ваше нюансерство просто усиливает процесс, ускоряет. В остальном, по воздействию – мебель и мебель, один нюанс из ряда. Важный, не скрою, архиважный, и тем не менее. Поэтому вы смещаетесь в тёплый мир. Как нюансер, вы начинающий, вы пока что не понимаете, как важна любая мелочь, любая часть комбинации...

Алексеев сжал кулаки:

– Начинающий? Не понимаю, да? В режиссёрском экземпляре пьесы я пишу всё: что, где, когда, как именно следует понимать роль и указания! Каким голосом говорить, как двигаться и действовать, куда и как переходить! Прилагаю особенные чертежи ко всем мизансценам: выходы, входы, переходы... Описываю декорации, костюмы, грим, манеры, походку, привычки! Это я не понимаю?! Тёплый мир, холодный – я топлю в нём публику, как котят!

– Если так, вы легко оцените ваше нынешнее положение. Warme Welt?Du solltest nicht fallen[2]...

– Лёва! – напомнил Ашот. – Voch bolory giten germaneren[3]!

– Вы не должны падать, – продолжил Кантор на русском, – ударяться, рисковать собой, получать увечия, становиться жертвой нападения. Это исключено. Раз это происходит, это говорит о том, что с вами работают, погружают в холодный мир. Два взаимоисключающих процесса, понимаете? Это нарушает погружение убийцы, делает его скачкообразным...

– Кого? – хмыкнул Алексеев. – Убийцу?

– Процесс. Не придирайтесь к словам, мы не в театре. Скажите лучше, вам хорошо в квартире Заикиной?

Алексеев покачался на стуле. Увеличил амплитуду, рискуя грохнуться назад, разбить голову о верстак.

– Скачкообразно, – ответил он.

– В смысле?

– Большей частью хорошо. Но временами хочется бежать, куда глаза глядят. Когда я в городе, меня тянет то вернуться, то удрать подальше. Переехать в гостиницу, взять билет на поезд...

– Это они, – тоном прокурора, вынесшего смертный приговор боевой ячейке бомбистов, заявила Радченко. – Приживалки заикинские. Эта дурища Нила...

– Зачем ей? – усомнился Ашот. – Чтобы Нила пошла против воли Заикиной...

– Против воли живой не пошла бы, – объяснила Радченко. – Побоялась бы. А против воли посмертной... За квартиру переживает. Думает, выкинут их с дочкой на улицу. Заикина обещала, что обойдётся, а Нила не поверила. Отваживает Константина Сергеевича, вон гонит...

Дочку подсылала, чуть не брякнул Алексеев. Соблазняла. Его бросило в краску. Сказал бы, обвинил, а потом терзался, ел себя поедом. Недостойно мужчины заводить такие беседы при чужих людях.

Ашот забарабанил пальцами по конторке:

– То приваживает, как велела хозяйка, – ритм ускорялся, делался сложным, замысловатым. – То отваживает, чтобы забыл про квартиру, оставил ей с дочкой. А что, похоже! Нюансы путаются, наслаиваются... Константин Сергеевич, вам лучше уехать из города. С убийцей мы покончим без вас, а вам тут становится опасно. Сегодня в вас стреляли... Кто знает, что случится завтра? Мы, конечно, извиняемся...

– Душевно извиняемся, – подсказал Алексеев. – Нет уж, дудки! Никуда я не поеду.

– Но почему?

– Сыграть спектакль до последнего акта – и сбежать? Мебель я или нет, вы предлагаете мне бросить труппу перед финалом? Лаэрт выходит со шпагой, вино отравлено, а Гамлета и след простыл?! За кого вы меня принимаете, любезные?!

Он встал:

– Кто эти?

Они так чахлы, так чудно̀ одеты,

Что непохожи на жильцов земли,

Хоть и стоят на ней. Вы люди? Можно

Вас вопрошать? Вам речь моя понятна?

Ответьте, если вы способны: кто вы?

Встала и Радченко:

– Будь, Алексеев, здрав, как фабрикант!

Встал Кантор. Оказывается, он тоже помнил «Макбета»:

– Будь, Алексеев, здрав, как режиссёр!

Ашот, третья ведьма, стоял и так. «Макбета» он не читал, оглянулся на Радченко. Та шевельнула губами, и сапожник произнёс по подсказке суфлёрши:

– Будь, Алексеев, здрав, кумир в грядущем!

– Король, – поправил Алексеев. – Король в грядущем. Вы неверно расслышали, Ашот Каренович. А две первые реплики, дамы и господа, я и вовсе осуждаю. Хоть с точки зрения красоты слога, хоть с позиций актерского мастерства – потрясающе отвратительное впечатление. Нету среди вас Шекспиров, и мамонтов тоже нет. Я имею в виду Мамонтов Дальских...

Радченко налила себе ещё чаю:

– Верно Ашот расслышал. Как надо, так и расслышал.

– Если будут вопросы, – перебил её Кантор, сбивая картуз на затылок, – вы, Константин Сереевич, обращайтесь ко мне. Любовь Павловна и Ашот Каренович – люди занятые, им работать надо. Пролетариат, как сказал Herr Engels в «Grundsätze des Kommunismus[4]», добывает средства к жизни исключительно путём продажи своего труда. А я человек свободный, я не добываю. Бедный, но свободный.

– Бедный? – взорвался Алексеев. – Что вы мне голову морочите?!

– Духовно бедный, – объяснил Лёва. – Очень.

2

«Не губите, Константин Сергеевич!»

– Не верю!

– Я извиняюсь...

– Душевно!

– Я душевно извиняюсь! Чему же вы не верите, батюшка мой?

– И вы ещё спрашиваете?!

– Ой, я вся в недоумении! Вы прямо Фома Неверный...