Нюрнбергские призраки. Книга 2

И все нынешние разговоры с Рихардом, касавшиеся и немецкой истории, и будущего Германии, и дальнейших перспектив НДП, Гамильтон вел, все еще будучи потрясенным и мучительным усилием воли скрывающим это потрясение. Но когда вырвалась фраза о предстоящем отъезде в Америку, он уже не мог больше сдерживаться. Не мог потому, что видел, чувствовал — Рихард воспринял это сообщение как совершенно обыденное, мало его трогающее, может быть, даже чем-то радующее: ведь тем самым он избавлялся от навязчивого попечительства, а то, что забота его, Гамильтона, вызывала у Рихарда с трудом сдерживаемое раздражение, он видел.

И тогда Гамильтон, чувствуя бесцельность, бесперспективность своих попыток переубедить Рихарда, остановить его на пути к собственной гибели, решил сделать первый шаг…

— Да, — повторил он, — я скоро уезжаю. И в этой связи хочу сделать тебе одно предложение… — Я бы хотел, чтобы ты уехал со мной в Америку, — с трудом сбрасывая часть мучающего его груза, произнес Гамильтон.

— В Америку? — изумленно переспросил Рихард. — Вы что это, всерьез?

— Послушай меня, Рихард, послушай без предубеждения. — Гамильтон положил руку на подлокотник кресла, в котором сидел Рихард. — Тебе скоро исполнится двадцать пять лет, верно? У тебя до сих пор нет законченного образования. Какие перспективы открывает перед тобой жизнь здесь, в Германии?

— Осенью я поступлю в университет! — протестующе сказал Рихард. — И вообще… вообще то, что вы мне сейчас предложили, звучит просто нелепо!

— Но почему? — пожал плечами Гамильтон. — В Америке ты мог бы закончить свое образование…

— Плевать я хотел на образование! — воскликнул Рихард. — Я немец, солдат фронта, пусть пока еще тайного!

— Понимаю. Но тайная борьба тоже требует особых знаний, навыков, профессионализма, если хочешь. При желании ты мог бы окончить в Соединенных Штатах специальную школу. И наконец, если твое желание не изменится, вернуться в Германию уже зрелым офицером-разведчиком.

— А до тех пор отсиживаться в глубоком заокеанском тылу? — возмутился Рихард. — Я оставил семью, мать, любимого отца. Я решился на это только потому, что поставил долг перед родиной превыше всего. Отец отговаривал меня, боялся за мою жизнь. Но в конце концов понял меня и согласился. А теперь… Как я буду выглядеть в глазах отца, когда он узнает, что я променял жизнь под его крышей не на Германию, а на то, чтобы, прожив в ней меньше месяца, удрать в Америку?

— В глазах отца?.. — с какой-то странной задумчивостью повторил Гамильтон. И после короткой паузы медленно, с усилием, точно преодолевая внезапный спазм, произнес: — Я твой отец, Рихард!

— Что?! — Рихард вскочил со своего места.

— Сядь! — повелительно произнес уже овладевший собой Гамильтон.

— Вы хотите сказать, что забота обо мне дает вам права моего второго отца? — все еще стоя, сжимая кулаки, продолжал Рихард. — Или вы полагаете, что купили это право за деньги, которые мне в прошлый раз дали? Так я готов швырнуть вам эти деньги обратно!

— Сядь, я тебе говорю! — уже более жестко повторил Гамильтон.

Рихард почувствовал, что силы покидают его. Он невольно опустился в кресло.

— Еще раз говорю тебе: я твой настоящий отец, — сказал на этот раз тихо, даже мягко Гамильтон. — Адальберт Хессснштайн, ныне Альбиг, которого ты всю свою жизнь считая своим отцом, — мужественный и честный солдат. Я уважаю его заслуги в борьбе с коммунизмом, иначе не помог бы ему и Ангелике перебраться в Аргентину. Но… он не твой отец.

— Но какие лее у вас основания… — начал было Рихард, однако Гамильтон остановил его:

— Подожди. Я понимаю, как тяжело тебе все это слышать, но ты должен знать правду. Война — это не только сражения с оружием в руках. Война меняет судьбы людей, ставит их в такие отношения друг к другу, о которых они и подумать не могли в мирное время. Словом, тогда, в сорок пятом, меня послали на работу в Нюрнберг. Предоставили хороший помер в гостинице. Но мне хотелось иметь свою личную, пусть небольшую, но удобную, тихую квартиру. В американской комендатуре дали несколько адресов на выбор. Я и сейчас помню, как позвонил в дверь небольшого особняка. Мне открыла невысокая молодая белокурая женщина, к которой я сразу почувствовал необъяснимую симпатию. Потом я узнал ее имя — Ангелика.

— Перестаньте! — снова сжимая кулаки, воскликнул Рихард.

— Нет, подожди. Ты должен выслушать все это, иначе не поверишь… На мне была форма американского военного корреспондента. Я представился фрау Ангелике и показал бумажку из комендатуры. Ангелика сказала, что живет одна, что ее муж или убит, или пропал без вести на фронте и что на втором этаже дома есть две свободные комнаты… Я решил взять их. Сказал, что буду платить продуктами или долларами… Мы договорились…

— Я все понял, все! — снова воскликнул Рихард. — Остальное можете мне не рассказывать! Моя мать голодала, жила с черного рынка, и вы купили ее, да, да, купили, своими продуктами, своими проклятыми долларами!