Низами

Наскучил я дням:
И покой свой унес в угол уединения.
Дверь дома, словно высокий небосвод,
Запер я для мира на замок, для людей на запор.
Не знаю я, как протекает вращение судьбы,
Что доброго, что злого происходит в мире.
Я — мертвый, но мужественно идущий,
Не принадлежу к каравану, но все же
иду с караваном.
С сотней мук сердца я совершаю единый вздох,
Чтобы не уснуть, звоню в колокольчик[89].

Повидимому, многих из близких поэту людей к этому времени уже не было в живых:

Выпью я вина в память о друзьях, скончавшихся в чужбине,
Из которых ни одного я более не вижу на месте.

Возможно, что и с сыном у старика были какие-то размолвки, ибо он жалуется на одиночество:

От любви людей я отвратил лицо,
Своей родней себя же самого нашел.
Если влюбленным я и покажусь очень злым,
Все же лучше мне стать моим собственным возлюбленным.

Материальное положение поэта ухудшилось. Получил ли он обещанный дар из Мераги — неизвестно, но о достатке говорить уже не приходятся:

Если нет у меня жаркого из седла онагра,
То и мучений от могилы утробы нет[90].
И если нет передо мной прекрасного палудэ[91],
То пищей своей я делаю выжимки своего мозга.
И если высохло мое масло в кувшине,
Я от отсутствия масла мучительно расстаюсь с жизнью,
словно светоч.
Так как тело мое пусто от «барабанных»[92] лепешек,
То я, словно барабан, не разрываюсь от затрещин.

В довершение ко всем невзгодам Ганджу постигло страшное землетрясение:

От этого землетрясения, что разорвало небо,
Города исчезли в земле.
Такая дрожь напала на горы и долы,
Что пыль поднялась выше ворота небосвода.
Земля стала беспокойной, как небо,
Кувыркающейся от игры времени.
Раздался один звук дуновения последней трубы,
Так что рыба отделилась от горба коровы[93].
У небосвода рассыпались сцепления,
У земли сломались сочленения.
Столько сокровищ в тот день пошло на ветер,
Что Ганджа в ночь на субботу исчезла из памяти.
От стольких жен и мужей, юных и старых,
Не осталось ничего, кроме надгробного плача.

Легкомысленная жизнерадостность никогда не была свойственна Низами. Он сам говорит, что его уже в юности считали серьезным не по возрасту. Но не характерен для него и пессимизм.

Однако беды, омрачавшие последние годы поэта, приводят его к восклицанию:

Блаженна та молния, что жару отдала душу,
В один миг родилась и в один миг умерла,
Не застывшая свеча, которая, загоревшись,
Несколько ночей терзалась в предсмертной муке, а затем умерла.

Но несмотря на все эти беды, на одиночество и нищету, именно в эти годы Низами осуществляет самый грандиозный из своих замыслов — огромную двухтомную поэму об Александре Македонском.

Установить точную дату завершения этой поэмы трудно. Поэт сам ее не указал, и определять ее приходится только на основании догадок. Так как в предисловии к поэме говорится о «Семи красавицах» как о произведении, уже законченном, то ясно, что работа над последней поэмой началась после июля 1196 года. В некоторых рукописях есть указание на 597 (1200/1201) год. Приписка эта, сделанная очень плохими стихами, Низами принадлежать не может, но она частично близка к истине.