Ниже ада

Из кабины раздались облегченные возгласы пилотов — они по-прежнему дико матерились, но теперь делали это не с отчаянием, а с непередаваемым облегчением… Они выжили. Все! Рухнули с неба и не убились. Ревнивая земная твердь не покарала их за святотатственную попытку в вырваться за ее пределы, а наоборот, приняла в свое чрево, смягчив, на сколько могла, удар…

— Маркус, ты как там? Цел?

— Не знаю, Михалыч… болит абсолютно все. — По-старчески кряхтя и охая, Тевтон с усилием приподнялся, опираясь на локоть.

— Ноги?

Маркус попробовал встать, но тут же завалился на спину, такая боль пронзила правую ногу.

— Поломал?

— Вроде нет, похоже на ушиб. Двигать могу, а вот опираться — с трудом.

— Это хорошо. Раз наполовину ходячий, то поможешь нам, а то самим не выбраться, крепко зажало…

Откуда-то из-под ног раздался металлический скрежет, и нашедшая свой последний приют небесная машина тихонечко дрогнула.

— Господи, это что?!

Скрежет повторился, вертолет тряхнуло — на этот раз весьма чувствительно — и он немного просел, уйдя вниз, видимо, в почву, еще сантиметров на десять.

— Маркус, быстрей! Быстрей! — Никто не понимал, что происходит, но ушедший было страх немедленно вернулся. — Помоги!

Не обращая внимания на крики, Тевтон шустро вскочил — инстинкт самосохранения заставил забыть о ранах и ушибах — и, отчаянно хромая, двинулся к выходу.

Ужасающий скрежет больше не прекращался — что-то живое двигалось под днищем машины, дергало ее, заставляя все глубже и глубже погружаться в землю.

— Маркус!

Дверь вывалилась сама — потребовалось приложить лишь совсем незначительное усилие. Свобода!

— Маркус! Сууука!!! Будь ты проклят!

«Противопоказаны мне полеты. — Не оборачиваясь и не даже не думая провожать взглядом проваливающийся в тартарары вертолет, Маркус плюхнулся на четвереньки и, шустро перебирая руками и ногами, пополз подальше от гиблого места. — Хватит, налетался! Спасибо, товарищи авиаторы, за все, и счастливого пути».

* * *

— Ты не понимаешь, — повторил Живчик с неожиданной грустью и болью. — Я сегодня впервые в жизни стрелял, нет, не просто стрелял — убил женщину. Не специально, без умысла, но какая теперь, к черту, разница? С тем гадом, что Светика… расстрелял… я теперь на одном уровне — ничем не отличаюсь! Совсем ничем! Да, она была врагом, наверное даже, фанатичкой — ты бы видел ее глаза! — все, что она хотела, — опередить пулю! Представляешь, Ванька? Все, что она желала, о чем мечтала в тот миг, — успеть закрыть собой Вольфа. А когда преградила пулям дорогу, обрадовалась! Правда! Пули ее рвали, а она им радовалась, через ужасную боль радовалась. Эта девушка так и умерла, с улыбкой… я, наверное, никогда не смогу этого забыть, до сих пор в глазах стоит: кровь, адская мука и — торжество! «Успела! Быстрее смерти!» Вот что было на ее лице! Мне самому хотелось сдохнуть, такая тоска охватила — это мой враг, нужно его ненавидеть, но сердце взвыло: «Что же я наделал?!» Иван, не перебивай меня! Если не выговорюсь сейчас, сам себя потом сожру. Послушай, сегодня я взял на душу грех. Да, не специально, да, это был вооруженный противник, уверен, что очень опасный и наверняка пристреливший бы меня первым, представься такая возможность. Только ведь душе не объяснишь, не попросишь у нее снисхождения. Она болит, понимаешь? На ней тяжесть на годы, может, и до самой смерти. А убить ребенка, Ваня, даже вражеского, а? И уже без всяких случайностей! Преднамеренно! Ты сможешь? Ведь мы идем уничтожать не только солдат, а сотни людей — плохих, хороших, злых, добрых… любящих, любимых… чьих-то мам, детей, близких. У каждого есть имя, история, мечты, желания, надежды, и мы с тобой закроем глаза всем до единого — не безликой, черной массе, а поименно. То, что ты не увидишь их конца и их лиц, ничего не сможет изменить. Ты станешь палачом. И я тоже.

Живчик выдохся, быстро проговорил рвущиеся из сердца слова и тяжело, не глядя, опустился в кожаное кресло, покрытое многолетней пылью. Отвернулся, чтобы не встречаться взглядом с Иваном.

Мальгин долго думал, прежде чем ответить. Наконец проговорил очень-очень тихо, но убежденно:

— Когда в прицеле ты начинаешь видеть человека, а не врага, ты перестаешь быть солдатом. Но идет война, значит, перестав быть солдатом, ты становишься дезертиром и предателем.

Как же Косте хотелось крикнуть: «Наверное, в том и есть наша беда — мы всегда на войне, воюем с начала времен!», но он придушил крик, поняв, что спорить бесполезно — Иван уже принял решение… Только выдавил еле слышное:

— Ты похож на своего деда…

Иван услышал, но промолчал и сохранял тяжелое, неуютное, давящее на обоих молчание больше минуты, а затем просто, без всякого выражения, спросил:

— Ты не пойдешь со мной?

— Я не могу тебя бросить, особенно сейчас. Столько пройдено и пережито вместе… Не предам. Не знаю, правильно ты поступаешь или нет, но — не уйду. Давай разделим эту несчастную войну на двоих. Твой дед сказал бы именно так…