Нижегородский откос

— Следовало бы тебе всыпать горячих! — сказал Елкин. — Ишь какой Дон-Кихот выискался, борец за правду. Если уж на то пошло, двинул бы этому аристократишке в зубы — и делу конец. Мы разобрали бы этот конфликт в пролетстуде, тебе — баню, ему — по шапке и — из института. А теперь ты с ним на одной стезе… Гога и Магога… Однако ты небезнадежен, мы тебя перекуем. Я о тебе справки навел и знаю тебя теперь как облупленного. В деревне ты был как солдат на передовой. Дело! А здесь — завяз в болоте обывательщины. В лучшем случае болтаешься в арьергарде. До анархизма дошел. Зло решил в одиночку подсекать. И притом старыми барскими приемами. Бакунин, не меньше того. Смотри ты у нас! — Он погрозил пальцем. — Оторвался от живого дела. Надо опять поработать с массой. У тебя опыт организации, ты — массовик…

— Его, этот социальный опыт классовой борьбы, из книг, не вычитаешь, — сказал Лядов. — Его и со слов не переймешь. Знание, конечно, сила, но тайное знание — тайная сила. То, чему мы научимся сами, полезнее и важнее того, что мы получаем от других. А ведь были на самом низу… Комбед — незаменимая школа жизни, — обернулся к Елкину. — Да ведь это для вас клад, Елкин, такие люди…

— Я тоже так думаю, Мартын Николаевич, — ответил Елкин. — Я его анкету из тысячи других анкет сразу отличил… Но только его надо, Мартын Николаевич, еще очень здорово корректировать.

— Всех нас надо корректировать. У Маркса хорошо сказано: в революционной деятельности изменение самого себя совпадает с преобразованием обстоятельств.

И вдруг вопрос Пахареву:

— Почему не посетили мою первую лекцию?

— Болел. Ходил на пристани грузить воблу. Задел кулем за трап и вместе с кулем бултыхнулся в воду. Ногу повредил. Целую неделю провалялся.

— Трудно живется?

— Мне? Не очень.

— Отец помогает?

— Нет, знакомые. У меня много здесь земляков: каменщики, матросы, рабочие в Сормове, шестерки. Особенно шестерки-ровесники поддерживают меня здорово. У них всегда и хлеб после гостей остается, и похлебка. Придешь вечерком, навалишься, так и сыт на неделю.

— Вот, вот, поглядите на него, — опять встрял Елкин. — Он и тут, партизан, борется в одиночку. Так я его запрягу в пролетстуде заведовать бытовой комиссией. Тут он будет не только себе, но и другим приискивать работу. Я тебя приструню бороться за новый быт, я вас всех приструню, коли вовремя не поварились в рабочем котле…

Его прервал ректор:

— Так-то оно так, — сказал он мягко и чуть улыбнувшись. — Но, Елкин, мы — за чистоту средств борьбы. Приструню да приструню… Никто не приносит столько вреда правде и справедливости, как те, которые борются за них недостойным способом. Они вызывают озлобление против самой правды, которую защищают.

Елкин рассеянно моргал глазами, а Лурьев между тем продолжал, обращаясь только к Пахареву:

— Скоро, Пахарев, мы добьемся еще больше стипендий для лучших студентов, выходцев из народа… И, кроме того, хочешь не хочешь, а надо производить чистку. Речь идет не о подозрительном подсматривании друг за другом, а о решительном отсечении чуждых.

— В этом вся загвоздка! — сказал Елкин. — Вузы стали бруствером, за которым спрятались осколки разбитого вдребезги. Паршивая овца все стадо портит.

— А нам нужно ухо держать востро, чтобы воспитание молодежи не велось без руля без ветрил, — продолжал Лурьев. — А на кого нам опираться, Пахарев, как не на вас, выходцев из трудовых масс, прошедших школу практической советской работы? А вы что делаете? Деретесь на дуэлях? С кем? С отпрыском родовитого дворянства. Курам на смех.

— Мертвый хватает живого, — поддакнул Лядов и засмеялся. — Елкин, ваша армия в разброде.

— Факт, — немедленно согласился Елкин. — Сейчас у нас военного фронта нет, так здесь фронт. Борьба со смертяшкиными. Гнилая интеллигенция! Понятно! Сейчас куда труднее, чем на фронте. Фронт — что? Враг перед тобой, все ясно. А тут сперва надо найти врага, он хотя и рядом, но ловко замаскирован. Понятно?

— Понятно, — сказал Пахарев. — Я в деревне был, так теперь тех богачей, которых я раскулачивал, называют «культурными хозяевами». Прямо с ума можно сойти.

— А ты не сходи.

Он указал в сторону Волги. Из окна были видны суда, веселые, заново выкрашенные и подновленные, бойко бороздившие воды стрежня. На судах везли товары молодой поросли нижегородских купцов. Фамилии у них были другие. Не Бугровы, не Башкировы, не Дегтяревы, а Ванькины, Манькины, Танькины.

— Новые люди — новые дела, — продолжал Елкин. — И в идеологии у них тоже своя смена вех. Эти свеженькие предприниматели умнее прежних. Опыт отцов за плечами. Каким камнем их ни придави, из-под всякого вылезут. Чуть где советский плетень пониже, они тут как тут и перескакивают.

Душа массовика-пропагандиста взяла свое. Елкин взвился.

— Гады! Был бы мир для них пловом, а они ложкой. Червяк, известно, самое спелое яблоко точит. Они в галстуках ходят, на носу-то золотое пенсне, бабам ручки целуют, на дуэлях стреляются… Джентльмены!