Низкие истины

— Тебе надо сниматься в большой роли. Ты же великие роли можешь играть!

— Я не хочу играть. Мне это неинтересно. Неинтересно играть. Неинтересна моя профессия. Я не художник. Я продавец. Я продаю свой товар — свое ремесло.

— Но ты же можешь выбирать роли!

— Неправда.

— Всегда есть выбор. Делать или не делать.

— О! Это наивно! У человека нет выбора. Он живет согласно предназначенному ему пути. Он поступает так, как поступает.

— Прости меня, я все же думаю, что человек тем и отличается от животных, что выбирает.

— Вот ты знаешь, я сижу в уборной и вижу муравья. Муравей ползет, — Марлон, не отрывая взгляда от пальца, медленно прочертил в воздухе, как ползет муравей, — он ползет справа налево, потом слева направо, потом поворачивает налево, — я слежу за его взглядом, за его пальцем, — потом останавливается, потом поворачивает направо, ползет направо. Потом он поворачивает наверх, ползет вверх, потом опять поворачивает налево, потом направо, потом вниз, потом налево, потом вверх. И так он пересекает собственный путь, может быть, сорок раз. Я смотрю на него и думаю: почему он так поступает, есть ли какая-то закономерность в этом?

— Есть. У муравья есть выбор. Он останавливается и выбирает.

— Ерунда. У него нет выбора. Он поступает так, как подсказывает инстинкт.

— Но даже инстинкт, подсказывающий то или это, предполагает возможность выбора.

Я подумал: ведь Марлон не просто так сидел в сортире и смотрел на муравья. Он думал, он запоминал то, о чем думает. Для него это не просто муравей, это образ. Образ бытия человека, его собственного бытия. Но что, его собственная жизнь только в том и заключается, чтобы сидеть в уборной, смотреть на муравья, или читать газету, или играть в игры с компьютером?

Мы пошли обедать. За столом сидели вдвоем.

Горничные, по-моему полинезийки, ушли. Собаки улеглись под столом. Мы продолжали разговор о выборе.

— Ты знаешь Успенского, философа?

— Нет.

— Как! Ты не знаешь Успенского?

— Нет, не знаю.

— Но это же знаменитый русский религиозный философ!

— Я знаю его учеников-теософов Блаватскую, Гурджиева.

— Как же это? Ты знаешь Блаватскую и не знаешь Успенского?

Мы поговорили еще. Я допил свой стакан вина. Он почти допил, еще немного оставалось на дне. Я взял бутылку и налил — ему и себе.

— Должен сделать тебе комплимент, — сказал он.

— За что?

— Я вот сижу и думаю. Кончаловский допил вино, а я еще нет. Если я сейчас возьму бутылку и налью ему вина, то он подумает, что я слишком заинтересован в нем, что я за ним ухаживаю. Если я не налью ему вина, то он подумает, что я плохо воспитан. Но если он так подумает, то я должен взять бутылку и налить ему. Но если я налью ему, то он подумает…

Он еще долго описывал весь ход происходившей в нем сейчас мысли. Мне подумалось, что и за мной он следит точно так же, как за муравьем, ползущим по стене сортира. Зачем он повернул направо, какой в этом смысл? Зачем пополз наверх? И вообще, чего этот человек от него хочет?

Заговорили о трагедии. Я случайно оговорился: вместо «сенсуальный» сказал «сексуальный».

— О! Сексуальный! Интересно!

— Да нет. Сенсуальный.

— А-ба-ба-ба-ба… Ты сказал «сексуальный». Чего улыбаешься?

Я улыбался, потому что мне было смешно.

— Видишь? Ты улыбаешься. О, какая у тебя хорошая улыбка! Улыбнись еще раз. Ха-ха-ха-ха!

Мне было даже неловко. Я чувствовал, что ему интересно меня поймать. Он вроде как поймал меня на какой-то мысли, которую я не хотел высказать.

Опять заговорили о выборе. Он взял нож и стал двигать его по столу.

— Вот я двигаю нож по столу. Вот он все ближе, ближе, ближе к краю. Вот он падает. Если мы сейчас соберем двадцать пять самых крупных ученых и они точно рассчитают, куда нож должен упасть, учитывая все — молекулы, мельчайшие атомы, скорости, угол наклона, гравитацию, то узнаем без малейшей ошибки, куда он упадет. Даже на какую высоту подпрыгнет. Есть ли у ножа выбор?

— Человек и нож — вещи разные.

— Поведение человека можно рассчитать с точно такой же точностью.

— Нельзя. В этом вся разница.

— Ты так думаешь? Ха-ха-ха…

— Конечно. Вот я сейчас сижу и думаю: поднять мне этот нож или нет? Если я его подниму, то вы будете думать, что я вежливый человек. Если не стану его поднимать, тебе придется нагибаться. А ты видишь какой толстый!

Он тут же поднял нож.

— Был у тебя выбор или нет, когда ты поднимал нож? Я же тебя заставил его поднять!

— Я забыл о нем.

— Врешь! Ты хотел, чтобы я его поднял.

Вот такой разговор длился полночи.

Мы друг друга ловили. Он говорил, потом думал, почему он это сказал. Он играл со мной, как откормленный сильный кот играет с мышью. А может, и не играл. Во всяком случае я чувствовал, что ему со мной очень интересно. Среди прочего, наверное, и потому, что был искренен с ним.

— Ты знаешь, почему я так много о себе говорю, — сказал я. — Я не знаю, увижу ли тебя еще раз. Мне хочется рассказать тебе о себе как можно больше. Чтобы ты знал, какой я. В принципе, мне кажется, что в своей жизни я много времени теряю напрасно. Не снимаю фильмов. Меня преследуют страхи.