Низушка айсберга

– Черт тебя дери, какая ты модель… неладно скроен, да крепко сшит… больше похоже на самые первые, седьмую или восьмую… А что, в таком захолустье могла сохраниться и семерка, тут нет строгих людей в строгих офисах, которые смотрят на номер модели и показывают на дверь…

– А все-таки… модель какая?

– Не боись, про твою читаю, двадцать вторую… счас, платочку отвинчу…

– Да нет… у тебя.

– Говорю, хорошая.

Хотел сказать – ну тебя, не успел, что-то шевельнулось в груди, так и подскочил на месте, есть в жизни счастье, когда твое тело принадлежит тебе…

– Чш, не дергайся, дай хоть крышку на место ткну, опять счас посыплется все…

– Спасибо…

– Не во что.

– И будет во что, я сейчас… я мигом… до магазина, тебя чем порадовать?

– Ничем меня не порадовать, давай этих чинить… О-ох, кто ж эту инструкцию-то писал, хоть бы микроскоп к ней приставили… Ну что ты на меня смотришь, гляди, я за смотр деньги беру…

Я смотрел на него – не понимал, посадка головы выдавала какую-то совсем раннюю модель, шестую или пятую, порезы на руках могли остаться вообще у каких-нибудь допотопных четверок…

Ближе к вечеру оживили Кирюху и еще двоих в сервисном центре, работа пошла быстрее, еще бы не думать, что еще воскрешать и воскрешать, шесть миллиардов, или сколько нас там сейчас…

Понять бы еще, что за модель, нет, зря я его к старичкам причислял, что-то из новых, у старичков такое не видел. Когда ближе к вечеру расселись заряжаться, выпотрошил из сумки что-то белое, рассыпчатое, хватал губами, ртом, проталкивал в горло, так я и не понял, что это было, подзарядка или прочистка двигателей. Ближе к ночи он куда-то пропал, появился только к утру, потягивался, щурился, широко раскрывал рот. Я снова спросил его про модель, он ляпнул – пятидесятая, так я и не понял, шутки он со мной шутил, или правда… а кто знает, это у нас двадцать вторая, а где-нибудь в столице уже и тридцатая, чего доброго, есть… А в Европе и сороковая, а в каких-нибудь секретных лабораториях и пятидесятую сварганили…

Хранить вечно

Знать бы, кто тебя убил…

Знать бы, кто это сделал – я бы не пощадил его.

Я бы нашел его на дне океана. И на вершине самой высокой горы я бы нашел его. И там, на самом краю земли, куда уходит солнце – я бы нашел его, я бы пронзил его грудь мечом, как он пронзил твою грудь, и он лежал бы бездыханный у моих ног, как ты лежишь сейчас в холодной гробнице…

Элл моя.

Все, что было у меня – моя Элл.

Все еще не верю, что ты умерла, все еще не понимаю, как так может быть, что тебя нет. Ты лежишь передо мной в прозрачной усыпальнице – не могу сказать, гробу – и не верится, что ты не живая, я так и жду, что ты сейчас встанешь, сладко потянешься с твоей неповторимой грацией, посмотришь на меня сонными глазами, а что, уже утро?

Утро, Элл… вставай, дорогая, вставай…

Не встанешь, не проснешься – никогда, никогда, никогда, рваная рана на твоей груди зияет черной бездной. Почему ты не смотришь на меня, я пришел к тебе, Элл, я прихожу каждый день, я приношу тебе цветы – видишь, какие, тронутые ночной росой, белые, как звезды над твоей гробницей, Элл.

Вру – последние годы прихожу не каждый день, все время что-то мешает, какие-то повседневные дела – не имеющие без тебя никакого смысла. Смысл для меня остался только в двух вещах – найти, как вернуть тебя, Элл, хоть я и знаю, что это невозможно, и найти того, кто убил тебя, Элл, чтобы он страдал так же, как страдаю я сейчас.

Элл моя.

Все, что было у меня – Элл.

Кланяюсь, выхожу из гробницы – спускаюсь в город, один из тысячи моих городов. Я называю их своими, потому что кроме меня в них никого нет – все эти дворцы, проспекты, улицы, бульвары, храмы и высотки построены для одного меня, интересно, кем. Не помню, не знаю, кто и кому молился раньше в этих храмах – я молюсь в них своей Элл.

Память… вообще, странная штука – память, всякий раз, когда я пытаюсь что-то вспомнить, память разворачивается передо мной до каких-то пределов – а потом замирает, будто натыкается на какую-то препону. Моя память как будто убегает от меня, прячется по пустым залам больших домов, по темным комнатам, по переулкам, изредка показывается – не вся, чуть-чуть, только самый краешек, – и снова исчезает.

И не поймать ее, не схватить, не вспомнить, кто пронзил сердце твое, Элл. Если бы я знал, где лежит моя память – я бы пошел за ней на край света, если бы я знал, в какой бутыли хранится моя память, я бы выпил ее залпом, если бы память моя лежала в центре земли, я бы рыл землю – все глубже и глубже, пока не докопался бы до памяти своей. Но память не хранят в бутылях, и память не лежит глубоко под землей – и я не знаю, какой злодей пронзил грудь твою, Элл…

Многого не помню. Не помню, кто построил эти дворцы и храмы, не помню, кто жил в них раньше, вон у берега моря стоит парусник, я не помню, кто и когда выходил на нем в море…

Кто-то здесь был, что-то было здесь – но кто и что, я не знаю, память моя играет со мной, прячется по закоулкам, смеется чему-то, помахивает длинным хвостом…

Прощай, Элл…

Скоро мы снова встретимся, скоро я приду к тебе.