Низвержение Жар-птицы

– Они ж на нас доводчики! – раздался крик. – Боярин Лыков не помилует, что из-под него сбегли!

– Нишкни, падаль, не то тебе такую жизнь устрою, что тамошний кнут сладок покажется! – Лаврентий уже с трудом сдерживал злобу, накапливавшуюся в нем на протяжении более чем недели изматывающей тревоги и практически беспросветного ожидания. – А не справитесь, – эти слова адресовались уже полоняникам, – живыми вас в Матренушкину могилу закопаю!

Поймав остервенелый взгляд Лаврентия, Федька изрядно струхнул: неоднократно сталкиваясь с угрозами, он научился безошибочно определять, когда человек только пристращивает, а когда и впрямь намерен осуществить задуманное. Федьку и Максима вывели из горницы, а потом и за пределы лесного поселка; сопровождать их в поисках должны были десять людей, выбранных Лаврентием. Сам он из-за опухавших ног вынужден был остаться с дочерью; хотя он передвигался заметно лучше, чем полковник Перепелкин, все же длительная прогулка представлялась ему непосильной.

– Выручай, – тихонько произнес Федька. – Бежать некуда: обложили нас, как бирюков на псарне! (Друзья Лаврентия действительно сдвинулись в плотный круг и особо внимательно наблюдали за атаманом). Я-то клады изымать вовсе не искусен. А ты ходил с государевыми кладоискателями и, верно, чего-нибудь от них да перенял. – И уже громче, чтобы слышали и другие, добавил: – Пойдем коловертью: так уж не прозеваем!

Максим кивнул – просто затем, что ведь надо было как-то отреагировать. Он слабо верил в счастливое завершение дела и, в принципе, был почти уверен, что его в скором времени убьют. Подобное же чувство Максим испытывал и в темничной камере, но тогда он ничего не мог сделать для своего избавления и вправе был рассчитывать исключительно на благоприятную перемену обстоятельств. Теперь же спасение трех жизней, в том числе собственной, во многом, если не всецело, зависело от его памятливости и смекалки. Но от этого становилось не легче, а, пожалуй, и тяжелее: в своей вероятной гибели пришлось бы винить уже себя, и просто примириться с ней через несколько часов, как примиряется умирающий от неизлечимой болезни человек, не представлялось реальным. Мальчик внезапно ощутил отвратительный, приковывающий к месту страх, который лишал тело способности двигаться, а голову – здраво соображать: действительно, в мозгу сейчас проносились лишь какие-то отрывочные воспоминания, связанные, как назло, только с московской жизнью Максима, и, следовательно, в настоящий момент самые бесполезные.

Как сквозь сон прозвучала новая реплика Федьки: видимо, атаман еще владел собой и решил успокоить своего товарища по несчастью:

– Если что – понесу тебя на закукорках.

Максим встрепенулся:

– Отвали! Нашел младенца!

«Правда, ты уже большой. Ты многое успел увидеть, и этого может быть достаточно, чтобы остаться в живых и увидеть гораздо больше. Держись!»

Максим сказал это, разумеется, самому себе, но ему почудилось, что с ним говорит Аверя, помощь которого была необходима теперь, как никогда прежде. На какой-то миг он и сам предстал перед глазами Максима – в щегольском золотом кафтане, с подбадривающей улыбкой более опытного друга на лице и расщепленной веточкой между пальцами. Она чуть заметно дернулась, будто призывая Максима сделать первый шаг.

«Да!»

Максим двинулся к молодому кусту, что приметил в метре от себя. Присутствующие чуть-чуть расступились; одиннадцать пар глаз напряженно следили за мальчиком. Однако уже на начальном этапе поисков, самом простом из всех, возникла трудность: зеленый, напоенный соком побег не разламывался, точно растение чувствовало боль и сопротивлялось производимому над ним насилию. Минута впустую потраченного труда вынудила Максима глухо произнести:

– Дайте ножик…

– Легкой смерти хочешь? – отозвался кто-то.

– Дай ему! – вмешался другой. – У тебя тупоконечный: черева таким не прободишь. А до горла не донесет: перехватим!

Нож оказался в руках Максима, но они плохо повиновались своему хозяину, сделавшись как будто чужими; именно теперь, когда требовалось произвести выверенное и резкое движение, это стало особо заметным. Лезвие лишь поцарапало кору, глубоко, чуть ли не до кости, уйдя в палец, из которого вниз по ветке сразу же побежала кровь. Сзади послышался сдавленный смешок; поводом к нему послужила, очевидно, не только неловкость мальчика, но и то, что смысл его действий никому из очевидцев не был понятен, и они представлялись не более чем трусливой попыткой потянуть время. Мысль, что сейчас над ним потешаются те самые люди, которые впоследствии его прикончат, будто казнь уже началась, обожгла Максима, подобно удару хлыста. Он молниеносно развернулся:

– Заткнитесь, ублюдки! Чтоб вас…

– Ого, да ты лют, зверенок! – произнес другой селянин даже с некоторым уважением.