Но человека человек. Три с половиной убийства

— Хочу? — сардонически переспросил Егор. — Все говорят? Вот видишь! Ты опять спрашиваешь, чего «хочу» я, и апеллируешь к тому, что говорят «все». Ты подстраиваешься и мимикрируешь в попытках адаптации. Заведомо тщетных, Яночка. А не время ли у себя спросить, чего ты хочешь сама?

— Я много чего хочу, — сказала Яна злобно, — и прежде всего, чтобы мне не ебали мозг всякой психологической ебаниной.

— Дорогая, — сказал Егор проникновенно, — если тебе надоело со мной разговаривать, мы можем это исправить прямо сейчас.

> И вот после этого разговора, прикинь, он молчал три дня. Без предупреждения, без ничего. Он вообще часто молчит, но три дня — это первый раз такое.

> А ты пыталась с ним заговорить?

> Конечно, пыталась.

> А когда он перестал молчать, то что он сказал?

> Сказал, чтобы детей нормально одевала на прогулку, а то уши замерзнут.

17

Егор переводил разговор на детей всякий раз, когда хотел привести аргумент посильнее. По его твердому мнению, Яна не была создана для материнства.

Вернее, тут было все запутано. С одной стороны, она эгоистично завела себе двух маленьких, зависимых от нее существ, чтобы:

— реализовать свои садистические наклонности — то есть чтобы просто-напросто было кем командовать;

— чтобы не чувствовать себя никем, так как «реализация в материнстве — это плюс сто очков к гендерной социализации»;

— чтобы избавиться от одиночества — ведь детям некуда деваться от нее вплоть до совершеннолетия, а значимых отношений со взрослыми людьми Яне построить никогда не удастся;

— наконец, чтобы удовлетворить свои амбиции, так как сама не стала никем, а дети, может быть, реализуют более успешный сценарий.

С другой стороны, Яна, по мнению Егора, совершенно не умела растить детей. Идеи Егора в сфере воспитания детей складывались из смеси туманного идеалистического руссоизма («ребенок — естественное существо, он по природе чист»), представлений, почерпнутых из перестроечных детских журналов, книжек Астрид Линдгрен («ребенку нужна свобода! Ребенок должен быть грязен! Надо позволить ему безобразничать, возиться, хулиганить!») и Крапивина («дети лучше и благороднее взрослых»), но в еще большей степени из собственных воспоминаний о детстве.

Егора, когда он был маленький, кормили кашкой под прибаутки, готовили ему супчики, вязали трогательные шапочки, — он был любимым единственным малышом у мамы и неработающей бабушки, — а Яна даст Севе яйцо, тот сам облупит, и хошь ешь, не хошь не ешь.

— Ты не умеешь заботиться, — говорил Егор, глядя на то, как Лиза тащит сосиску с Яниной тарелки. — Я содрогаюсь при мысли о том, что кто-нибудь, не я, доживет с тобой до старости… Этот человек будет лежать парализованный на холодной клеенке, обосранный, а ты будешь совать ему в рот ложку так, что зубы поломаешь…

Егор болезненно воспринимал то, что он считал отсутствием ласки и уюта, черствостью, но еще сильнее его бесили попытки Яны дисциплинировать и развивать детей.

— Ты страшный человек, — отмечал он, когда Яна в сотый раз отбирала у Севы стиральный порошок, который он пытался попробовать на вкус. — Ради своих представлений об идеале ты готова искалечить ребенку душу. Когда ты работаешь, они тебе не нужны, брошены, а в минуту, когда могла бы побаловать их, ты начинаешь их дергать!

На подобные сентенции Яна злилась, закатывала глаза, но втайне она и сама винила себя в том, что не может посвящать детям достаточно времени. В нашей переписке она переживала, что малышам не хватает покоя и персонального маминого внимания, не поделенного между ними двоими, бытом и работой. Она мечтала о просторной детской, говорила о новых дорогих игрушках, которые купила бы, если бы имелся хоть один свободный квадратный метр. Писала: неправильно, что дети все время воспринимаются как помеха работе — на самом деле, наоборот, непрерывная рабочая нагрузка мешает ей наслаждаться общением с ними.

> Я весь день кручусь, шпыняю, запрещаю. Потому что мне надо делать все на свете и одновременно следить за ними. У нас ужасно мало места, все не уберешь на шкафы и не закроешь, а не следить и не запрещать просто опасно, они же мелкие. А потом приходит Егор, и начинается веселье. С ним можно все: экспериментировать, убегать и прибегать, пачкаться, возиться с мукой или грязью. Когда он с ними, то он только с ними. И они от него в восторге. А убирать кухню и мыть их — опять мне.

Тем не менее иногда Яне удавалось выкраивать время, чтобы поваляться с детьми на диване, почитать им, подурачиться, не думая о работе. Дети при этом частенько присасывались к груди, и если Егор был рядом, то его коробило и это:

— Так до школы и будешь совать ему сиську? Других способов наладить связь между матерью и ребенком ты не знаешь?

Кроме того, Егор считал, что мальчики и девочки — две разные планеты. Он учил Севку драться:

— Будешь мамкин слюнтяй, тебя любой сборет. Вот смотри: я ставлю ладонь — а ты бей. Сильней! Еще сильней! И быстрей! Если тебе сделали больно — сдачу надо давать не думая, на автомате!

17

Весной, когда Севе исполнилось два, Яна сказала Егору: