Но человека человек. Три с половиной убийства

Что мне здесь особенно нравится, так это свет. Его здесь так много, прямо залейся. Помню, в Питере света вообще почти не было. В Европе свет разный: где-то как сквозь бумажку, а где-то голубой и щедрый. Но здесь… Иногда особенно хорошо видно, что абсолютно все, все состоит из света и теней. Вот я рисую лицо человека, и оно в моем воображении раскладывается на разноцветные световые треугольнички. Тень всегда последовательна, уж если она решила расположиться в какой-то стороне, так ляжет через все, что окажется у нее на пути. А нахальный кот из рыбной лавки, например, состоит из чистейшего света. Его усики и пушинки вспыхивают на солнце. Рыбы тоже горят. Тень только под прилавком, да и то не везде.

Для тени здесь надо постараться. Ромчик дрыхнет в рюкзачке на моей груди. Вот Ромчик — тот в тени. Мы несем с собой немного тени под накидкой. Там быстро становится мокро от нашего пота и от моего молока. Думаю, сегодня оно тоже соленое на вкус.

Возвращаясь, издали вижу сцену: Сесилия лежит на песке, Маритесс возвышается над ней. Голая ступня Маритесс — на груди Сесилии. Маритесс ко мне спиной. Сесилия лежит смирно. Подхожу чуть ближе.

— Повторяй за мной, — хриплым, монотонным голосом приказывает Маритесс. — Помни, что если не будешь повторять, то наша мама умрет. Я — твоя рабыня.

— Я твоя рабыня, — говорит Сесилия.

Останавливаюсь.

— Я вечная неудачница, — подсказывает Маритесс.

— Ну нет, — слегка возмущается Сесилия. — Это я не согласна, — она пытается приподнять голову, но Маритесс наступает чуть сильнее.

— Это что за тупые игры?! — возмущаюсь я. — Где ты этого набралась?!

— Это блогер! — кричит Сесилия изо всех сил и садится на песке. — Блогер один! У Далии! А Маритесс он понравился!

— Что за тупой блогер?! — я в ярости. Мне хочется отлупить Маритесс рыбой. На миг я представляю, как достаю тяжелую, скользкую, тугую рыбу и со всей дури хлещу мерзкую девчонку по щекам, подбородку, тощим загорелым бокам. — Идиотки! Сесилия! А ты чего подставляешься, как тупая?! — скорбный ротик Сесилии кривится. Жертвочка, блин, вечно губки скобочкой и глазки вниз. — Тупые дети!.. Ненавижу тупость и мерзкие игры! Без телефона обе на неделю! — умом я понимаю, что Сесилия не виновата, но меня несет. — Да-а-а-лия!

— Она гулять пошла, — говорит Маритесс таким сложным голосом, что я снова в бешенстве оборачиваюсь к ней.

— Откуда в тебе это берется?!

— Да я не знаю, — в замешательстве говорит Маритесс уже нормальным голосом, пряча глаза. — Да все нормально, мы просто играли, мам.

— Ты, что ли, правда не понимаешь, что это очень тупая игра?!

— Ну… это… я как бы понимаю, — тянет Маритесс, наматывая волосы на пальцы и прикрывая глаза, как будто хочет спать. Будто шторки спускает.

— Но? — гну свое я.

— Ну, я, короче, я понимаю, но мне очень захотелось так сделать, — говорит Маритесс. Она пожимает плечами. — Ну просто очень захотелось. Вот.

— Что делать, если очень хочется чего-то очень плохого? — говорю я.

Ромчик проснулся и делает попытки сбежать из рюкзака.

— Не знаю, — говорит Маритесс.

— Извиниться перед Сесилией. И при этом постараться чувствовать, что ты действительно повела себя не очень.

Лицо Маритесс опять приобретает сложное выражение. Слишком сложное для малютки. Не хочется ей стараться. А может, наоборот, хочется. Это же так здорово, два удовольствия: грешить и каяться.

Солнце в зените. Тени короткие, как огрызки карандашей.

16

Хосе говорит:

— А как в России в тюрьме? Холодно?

— Душно, — говорю. — И туберкулез.

— Ты его, что ли, жалеешь? Смотри-ка, там уже три трупа. Может, тебе еще Гитлера пожалеть?

— Не жалею, — говорю я.

— А что тогда? Может, тебе просто тяжело все это вспоминать? Ну там, триггеры и все такое?

— Да совсем не тяжело, — говорю. — Бывала куча вещей похуже. Вот меня однажды бюрократу одному так удалось уделать, что мне три часа казалось, что я червяк и он меня раздавил. Это вот мне тяжело вспоминать. А этого господина не тяжело. Но, по правде говоря, я его и помню-то не очень ярко. Он уже тогда был какой-то старомодный.

— Мертвец просто, — говорит Хосе. — Он был мертвец.

— Ну да, — говорю я. — Вот-вот. Мертвец.

— Ну и закопай его, — говорит Хосе.

— Не получается. Он со мной говорит, а я должна слушать.

— Зачем?

— Хоть и мертвец, а все равно человек.

17

Как-то мне довелось прочесть известный графический роман «Одеяла». Это был, наверное, первый графический роман (или, может, один из первых) в подобном духе. Главный герой, романтичный бедный юноша из религиозной семьи, увлеченно рисует, молится и переживает первую любовь. Тогда меня впервые поразило, какой этот герой-протагонист на удивление хороший — почти идеальный. Прямо ангел. Ну ничего дурного он не делает. Плохо поступить могут только с ним, не он сам.