Но Пасаран

За последнее по всем правилам надо было пустить кровянку. Но проско­чило мимо ушей в ту минуту. Я только крепко обиделся и остался один. А они ушли, все трое. Но недалеко. Можно было и не разводить такой таинственно­сти. Я много позже только смикитил, что такое ляпнул Цыган, когда насиделся один. А они все же не обошлись без меня. Позвали из темноты. Избавили от мук.

Неподалеку от копанки была старая свалка-сметник. Большая, но не инте­ресная, потому что полностью наша. И я наизусть знал, что там есть. Ничего стоящего, даже мусора приличного не было. Обрезь одичавших слив, как колючая проволока, и сама колючая проволока, как обрезь тех же слив, пырей, ржаво-красные корни крапивы и крапива, что своими жилами приду­шила наши сотки, битый кирпич и стекло, мазутные тряпки, остатки брюк и рубах наших отцов, ветошь, отходы нашей жизни, живой мазут. Ни один тряпичник ни за какие деньги не согласился принять эту ветошь. Одна польза

— горит хорошо.

Но Пасаран стянул лежащую сверху колючую проволоку. Мы отбросили сливовую обрезь и корни крапивы и пырея. Пошел живой мазут. В том мазуте лежали две настоящие винтовки с примкнутыми штыками и огромная, показа­лось мне. настоящая кавалерийская шашка. И еще что-то отдельно, в промас­ленном рукаве от фуфайки, как в оторванной руке. Но Пасаран добыл из этой черной руки настоящий боевой наган.

Мы ошалели. Нельзя сказать, что мы до этого никогда не видели живьем настоящего оружия. Видели, держали в руках и автоматы и пистолеты. И постреливали из них иным разом, когда нам позволяли, потому что оружие то было чужим, наших старших братьев. Здесь же все было нашим.

Я нацелился на винтовку. Зажмурился и прыгнул, опередив и Протубе­ранца, и Цыгана. Но ухватил почему-то не винтовку, а шашку. Бессознательно-сознательно, в последнее мгновение, когда к оружию потянулись уже и мои приятели, выбрал шашку. Она оказалась для меня неожиданно очень тяжелой. Я наискось, как настоящий рубака, вскинул ее над головой, меня качнуло, повело в сторону. Пришлось призвать на помощь другую руку и даже оба глаза.

В оба глаза и третьим глазом, сердцем, смотрел я на свою боевую кавале­рийскую шашку. Пламя притухающих на пустыре костров, у которых, наверно, уже спали наши умаянные родители, как далекое знамя, отсвечивало мне в глаза с сине-замазученной стали. Шашка была въедливая и злая. Она явно знала свое дело. В мягко округленной, как подшейная впадина, ложбинке, наверно, для стока крови, я приметил рубиново просверкивающую ржавчину. Мне показалось, что это кровь. Настоящая кровь. И все во мне взбурлило.

Я слышал, как немо проламывается сквозь ночь, наплывает издалека, сжимает и обнимает меня со всех сторон топот. Лавинную копыть кованых коней Увидел этих коней, буланых и в яблоках, с распущенными по ветру гривами и хвостами. Они скакали на меня, кажется, с самой луны. И сама луна была крест-накрест взята в клинки, как переспелая желтая тыква.

Не успел налюбоваться на эту располовиненную тыкву-гарбуз, как услы­шал какой-то непонятный приглушенный вскрик, словно эхом донесенный до меня и не с луны. Вскрик-стон земной за спиною у себя, от наших соток и хат, от дуба возле копанки, где мы обсуждали свои планы. Голос человеческий я услышал.

— Там кто-то есть. Там кто-то есть. Вы слышите, — закричал я и взмах­нул шашкой, готовый идти и рубить, колоть, кто бы там ни был.

— Где, где? — с той же готовностью отозвались полностью подвластные своему оружию мои приятели.

Мы цепью двинулись к дубу. Цыган с Протуберанцем — острием штыков руша, вспарывая ночь, я — пластая ее шашкой, Но Пасаран, как командир, с пистолетом, невидимо держа его у правого бока. Обошли дуб со всех сторон.

— Шпион несчастный, — сказал Протуберанец, — как врежу сейчас при­кладом меж глаз, рубины посыплются. Никого нет.

— Но был. Честное ленинское-сталинское, кто-то был. Я слышал крик и топот, как конский скач.

— Конский скач. Сам ты корова добрая. Гляди, роса на месте. Круг возле дуба темный — это мы прошли, росу сбили. А где же еще следы?

Других следов и правда не было. Но кто-то все же кричал. Не конь, не корова, кто-то другой был там. Тот крик еще и теперь не погас в моих ушах. Я слышал его. Не сам крик, а то, как у меня дрожат перепонки. Крика уже нет, а перепонки еще ходуном ходят. И сердце, как мышиный хвостик, дрожит, торопится.

— Никого нигде нет, все спят, как пшеницу продавши. А у меня тут еще есть. — И Но Пасаран запустил руку в дупло дуба. Поскребся там и один за другим начал вытаскивать маслянисто-желтые прямоугольные бруски. Кто не видел и не знал раньше, что это такое, мог бы сказать: мыло. Но мы видели и знали — тол, взрывчатка. И в каждой с наш палец — дырочка для капсюля. Когда Но Пасаран кончил колупаться в дупле, хотел отряхнуть от трухи руки, я потребовал:

— Капсюли, капсюли давай.

— А капсюлей нет.

— Как нет? — Я просто обнаглел, и Но Пасаран поставил меня на место, выразительно плюнул мне под ноги. Я заторопился исправлять свою ошибку:

— Откуда, откуда это у тебя, Но Пасаран? Может, у тебя и танк еще есть?