Нобель. Литература

У Кутзее есть изначальное представление, — не знаю, в какой степени оно обусловлено его южноафриканским происхождением и тем, что он был свидетелем апартеида, — представление о непреодолимом одиночестве человека и, более того, о том, что все люди принадлежат к разным вселенным, что все они посланники разных цивилизаций. Это очень смешно, конечно, для русского взгляда, когда он эту же теорию переносит на «Осень в Петербурге», где тоже все люди до предела разобщены. Где, скажем, Достоевский пытается понять Нечаева, террориста, автора заповедей террориста, но не может понять автора этого катехизиса, потому что для него это принципиально иное существо, он не верит в возможность коммуникации.

Это есть и в одном из последних романов «Детство Иисуса», где содержится иронический парафраз жизни Христа, — не знаю, будет ли он его продолжать, последний самый роман я не читал еще, у меня есть ощущение, что и в миссию Христа он не верит, потому что люди бы не то что не приняли, сегодня они элементарно не захотели бы его выслушать. Интересно, что в его романах сравнительно мало диалогов, потому что когда герои пытаются разговаривать, они все время натыкаются на стену взаимного непонимания, дикого отчуждения.

В этом он весь. И это не только в «Ожидании варваров», которое все по сути дела беспрерывный монолог, но это и в «Бесчестье» очень заметно, и даже в «Осени в Петербурге», где действуют, казалось бы, совершенно живые персонажи. Чего нельзя у него отнять, так это замечательной авторской речи, мелодичной, иногда очень поэтической, очень печальной. Это прекрасный нормативный литературный английский язык. Читать Кутзее — это наслаждение прозрачностью, ясностью, даже я бы сказал, некоторой его намеренной упрощенностью такой, атомизацией. Но это очень грустное чтение, полное бесконечного сострадания к человеческой участи и полной безнадежности. Никакая социальная революция, никакой переворот, никакая национальная революция и никакая победа прогресса ничего не изменят в изначальной человеческой изоляции и обреченности.

Я, к сожалению, не смотрел фильм «Бесчестие», но знаю, что экранизация эта самому Кутзее нравится. Нравится она ему, вероятно, потому, что это его первый сколько-нибудь серьезный литературный заработок. Он же, если не упоминать премий, всю жизнь жил довольно скромной жизнью университетского преподавателя. И то, что его наконец экранизировали, — слава тебе господи, что человек хоть на седьмом десятке получил возможность независимо существовать и прокормиться прозой.

Я бы с гораздо большим удовольствием экранизировал бы «Осень в Петербурге». Я думаю, что Кутзее, в принципе, писатель совсем не для экранизаций, он писатель для одинокого медитативного чтения, лучше бы всего в поезде, потому что ситуация поезда — это и есть ситуация предельного отчуждения.

В 2011 году Техасский университет США выкупил личный архив Кутзее, охватывающий пятьдесят лет личной жизни и карьеры писателя. Ну личная жизнь там была небогатая, один брак и один развод. Я не знаю, стоит ли это полтора миллиона долларов, но то, что Кутзее будет одним из классиков ХХ века и отчасти XXI, это совершенно бесспорно, потому что мало мы знаем людей таких последовательных, таких в общем бескомпромиссных. Пожалуй, из наших я бы его и внешне, и стилистически сравнил с Юзефовичем — такое же кажущееся отсутствие темперамента, глубокий пессимизм в отношении истории, интерес к одиноким и несломимым героям и, наверное, такое же кажущееся равнодушие к общению. То есть некоторый социальный аутизм его и его героев, это их роднит, не говоря уже о том, что они внешне очень похожи. Мне кажется, что Юзефович — русский Кутзее, во всяком случае, основной набор тем у них тот же самый.

Почитать я бы посоветовал «В ожидании варваров» прежде всего. Мы в России так жили, мы ждали, что придут какие-то грядущие гунны, беда в том, что они не пришли, и в этом главная проблема нашей цивилизации — пока мы ее не разрушим, мы не сможем расти. Но ужас в том, что мы до сих пор не можем ее разрушить, мы живем в мертвом, но советском пространстве. Если бы пришли новые люди и что-то сдвинули! — но этим даже не пахнет. Варвары не обратили на нас внимания.

Кстати говоря, еще до Кавафиса об этом написал Гумилев — «Давно я ждала вас, могучие грубые люди». Царица их ждет, раскинувшись на ложе, а северный вождь повернул на Север, в свою Валгаллу. «Ориентация север», так сказать. Это Гумилев давно почувствовал, что мы варварам не нужны, что у нас уже взять нечего, разрушать нас не нужно, и тогда непонятно — а где же источник нашего будущего, что же мы будем дальше делать, если даже варвары нами брезгуют. Риму хорошо, Рим после разрушения сумел так или иначе возродиться, переродиться, а что делать одинокой песчаной холодной провинции, которая стоит на краю пустыни и просто медленно осыпается?

2006 Орхан Памук