Нобель. Литература

Когда мы смотрим на фотографии Стеллы, то понимаем, что личности более хитрой, более пленительной, более прелестной британская сцена не видела. Он сам говорил, что природа ее таланта властная, она вас покоряет, хотите вы этого или нет. Естественно, что «Пигмалион» — это пьеса не об удачной женитьбе, там Хиггинс вовсе не женится на Элизе. Шоу написал специальное послесловие, чтобы это подробно разъяснить. Только когда он дописывал пьесу для голливудского сценария, его уломали сделать намек на хэппи-энд, что она останется с ним. Он-то думал, что она выйдет замуж за Фредди, который больше для нее годится.

Шоу вкладывал в пьесу довольно серьезное содержание. Ему казалось, что это история о человеке, который (помните, барон у Горького) все время переодевается, и его социальная роль зависит только от того, как он одет, а в случае Элизы от того, как она говорит. Он попытался доказать, что экзистенциальная сущность человека совершенно не зависит от его общественного статуса, что лондонская цветочница и гранд-дама — это одна и та же девушка. Она чуть иначе умеет себя вести и чуть иначе пахнет. Приодень любую цветочницу, научи ее разговаривать, — и ты можешь из нее сделать все, что угодно. Конечно, многие трактуют это как нелестную мысль о том, что женщины — это пластически податливые материалы, а Пигмалион — скульптор, лепит из нее все, что захочет. Это вовсе не так, тут гендерная проблема ни при чем. Человек — это вообще материал для скульптора, что из него скульптор сделает, то и будет. Любой человек постоянно что-то играет и никогда не бывает собой. Где она настоящая: когда кричит «Вау» или предстает великосветской дамой в финале и обрушивает на Хиггинса свой обвинительный монолог?

Обвиняющая женщина — это довольно частая для Шоу фигура. Женщина, из которой сделали что-то, и она так отблагодарила своего создателя — это частый ход в литературе у Пастернака, да и вообще в литературе ХХ века, стоит вспомнить «Спекторского» — пастернаковский роман в стихах второй половины двадцатых. Сначала из женщины делают монстра или великолепного монстра (как царицу из Клеопатры), а потом с высоты своего положения она испепеляет своего создателя. Большинство женщин так и делают, строго говоря. У Шоу в этой пьесе заветная мысль о том, что человек ни в любви, ни даже в творчестве не бывает самим собой. Его экзистенции, его тайные сущности проявляются только в моменты самопожертвования. Единственное, что человек может сделать от себя, — самопожертвование, отсюда его совершенно искреннее христианство, сколько бы он ни позиционировал себя как атеист, отсюда его поклонение образу Жанны Д'Арк, отсюда вера, что человеческий путь без жертвы лишается смысла, превращается в самолюбование.

Шоу на протяжении всей своей карьеры отстаивал, к сожалению, самые простые истины. Я и понимать-то его начал с подачи Швыдкого[11], прежде всего отличного театроведа. Он сказал: «Вы не понимаете Шоу именно потому, что считаете его сложным, а нечего искать — он очень простой». Тут я понял, что он славный такой старик. Его пленяли в Советском Союзе простые ценности равенства, жертвенного труда, все, что прокламировалось на словах. Нельзя не отметить его удивительной простоты и удивительного очарования в частной жизни. Он был убежденным вегетарианцем, противником всяческой роскоши, поклонником и продолжателем Свифта, который считал человека с его тягой к роскоши грязным йеху[12]. Естественность, простота, минимум роскоши, минимум кокетства — отсюда его ненависть к богатству, к пышному наряду, роскошным яхтам и автомобилям.

Из переписки со Стеллой сделали пьесу «Милый лжец». Стелле Кемпбелл он пишет в частности, что почти все его знакомые посулили ему раннюю смерть от вегетарианства, многие из них уже умерли, добавляет он: «И когда-нибудь из их лучевых костей я закажу вам распялку для перчаток, чтобы она всегда напоминала вам о бренности мясоедения». По-своему это мило. Он относился к мясоедам с той же долей пренебрежения, как и ко всем сторонникам роскошной, недисциплинированной, праздной жизни.

Сам он был вечный труженик, письма его исчисляются чуть ли не четырехзначной цифрой, пьес он писал по нескольку в год, далеко не все доходили до сцены, как публицист и колумнист был совершенно неутомим. Шоу — образец вечного труженика, прибавьте сюда его постоянные разъезды, борьбу за бесчисленные права, страстный спорт, нудистские купания (он часто любил фотографироваться в чем мать родила) образец здорового и трудолюбивого человека, с поразительной наглядностью доказывающий всю жизнь прелести воздержания. Знаменитые его остроты, они тоже милые и трогательные. Это не жестокие шутки Моэма или довольно циничные насмешки Уайльда. Из всей его устной богатой коллекции хороших ответов, мне вспоминается только один диалог с Черчиллем, и то надо сказать, что Черчилль его переострил.