Нобелевская премия

Наверху я огляделся, чтобы сориентироваться. Когда выходишь из метро, никогда не знаешь, где какая сторона света. Просторная площадь, церковь, подсвеченная оранжевыми прожекторами, большая витрина с ваннами, полотенцами и ночными рубашками.

Была ночь, было темно, и уличное освещение не заслуживало своего названия. Тем не менее те немногие краски, которые я различал на световой рекламе, на стенах домов и в окнах, казались мне светящимися изнутри, прямо-таки жгучими. Все шумы, достигавшие моего слуха, обладали кристальной остротой: скрип снега под шинами проезжающих машин, голоса и отдалённый смех. Стук автомобильных дверец: громоподобный звук. И я ощущал каждую частичку своего тела, чувствовал, как работает каждый мускул, как двигается каждый сустав. Что это было со мной?

Был момент, когда я всерьёз взвешивал вероятность того, что Биргитта подмешала мне в еду какой-то наркотик. Ведь именно так проявляется его действие, когда заторчишь, когда приход, во всяком случае, по описаниям, какие я читал.

Да, в моих ночных вылазках я всегда был в состоянии особой бодрости, но сегодняшняя ощущалась по-другому. Не оттого ли, что это, возможно, были мои последние часы на воле, мои последние шаги по Стокгольму в качестве свободного человека? Я заглядывал в пустые окна на первых этажах фирм, и мне казалось, что я вижу гигантские аквариумы. Я слышал звяканье связки ключей, которыми кто-то запирал дверь офиса, и мне казалось, что я слышу звон цепей. Выброс адреналина от недавней встречи в метро, судя по всему, доделывал остальное.

Вот наконец и Стюрегатан. Парк представлял собой арену тёмных теней, королевская библиотека была ярко освещена, холодные деревья стояли перед мрачным ночным снегом. Фасад Нобелевского фонда тоже был подсвечен и впечатляюще лучился до самой крыши.

Ну, начали. Мимо витрины с рекламой туристского рая Марокко, а рука уже нащупывает набор отмычек. Громкий смех, две пары среднего возраста, попавшиеся мне навстречу, не удостоили меня взглядом. Я открыл узкую тёмную дверь в самом углу, на которой было написано «К кухне», прикрыл её за собой и остановился, чтобы глаза привыкли к темноте.

Выключатель. Он по-прежнему не работает. Значит, карманный фонарь. Я светил на стены, на пол, на потолок, медленно продвигаясь дальше. Кто-то оставил тут велосипед и, видимо, забыл про него: седло уже покрылось пылью, шины спущены, спицы заржавели. Рядом несколько картонных коробок, как попало составленных штабелем, нижние продавились, и рёбра у них расползлись. Чем дальше вглубь, тем больше пятен плесени на обоях.

Здесь было две двери. На левой стене – широкая, покрашенная свинцовым суриком железная раздвижная дверь, ведущая к большому помещению в задней части дома – возможно, к упомянутой кухне, которая наверняка давно уже не служила кухней. Полозья, закреплённые на полу, покрылись ржавчиной. Точно так же заброшенно выглядела деревянная дверь, ведущая прямо на задний двор. Она была закрыта на чудовищный висячий замок и будила ностальгические желания. Для меня восьмилетнего такой замок не представлял никаких проблем. Думаю, и для остальных детдомовцев тоже, иначе бы они просто умерли от голода.

В открытых дверях я остановился, прислушался и со всем терпением, на какое был способен, стал наблюдать. Внутренний двор. Внутренние дворы, особенно если дома вокруг них – жилые, для такого, как я, представляют собой самое неприятное из всех мыслимых окружений. Из окон и с балконов ты виден сотне глаз, хотя не замечаешь их, поскольку сам не видишь ничего.

Но это был воскресный вечер, зима, и было холодно. Я мог рассчитывать на то, что у большинства людей нашлось занятие получше, чем выглядывать из окон или торчать на балконе…

Оп-ля! Чёрта только помяни, и он уж тут как тут. На половине высоты лишённого контуров дома напротив я различил в темноте тлеющую красную точку. Сигарета. При ней, без сомнения, был и курильщик, которого жена выгоняет на балкон, чтобы он упражнялся в своей вредной привычке на морозе. Без сомнения, он мёрз, без сомнения, скучал. Я терпеливо ждал, пока красная точка не вспыхнула в последний раз и не полетела вниз широкой дугой. И потом подождал ещё полминуты.