Нобелевская премия

– Подумывал, – ответил я. – Иногда. – Я мысленно пробежался по воспоминаниям, связанным с этим желанием. Лена. С ней я был наиболее близок к такому повороту жизни. – Но по-настоящему никогда не отваживался на это. Это плохо сказалось бы на моей работе.

– Промышленный шпион, – пробормотала она и погладила меня по руке. – Я как раз подумала о том, что мы, учителя, в первом классе спрашиваем у детей, кто их родители. Представляю, каково было бы ребёнку сознаться, что отец у него «промышленный шпион».

– Особенно если отец в это время сидит в тюрьме.

Было странно и тяжело раздумывать о том, что могло быть, но не было. Все последние дни я думал только о будущем, причём не дальше десятого декабря.

Но допустим, я как-нибудь всё это переживу и останусь на свободе, что тогда? Чтобы работать дальше, мне придётся покинуть Швецию. Более того, мне придётся подыскать себе страну, не связанную со Швецией договором о выдаче, а у меня было сильное подозрение, что такая страна может находиться так далеко от центров мировой экономики, что мне будет грозить серьёзное отсутствие клиентов.

– А как умерли ваши родители? – спросила Биргитта. Другая тема. Полегче.

– Несчастный случай на производстве. По крайней мере, так нам сказали, но я думаю, так оно и было. Они оба работали на химическом заводе в Хельсингборге, «Хельсингхеми», если тебе это о чём-нибудь говорит; этой фирмы больше не существует с восьмидесятых годов. А в октябре 1969 года там взорвался один цех. Было сто сорок погибших, среди них и наши родители.

– Как ужасно. – Она прижала к себе мою руку. – А вы попали в детский дом.

– Да. Мне было три года, а Инге четыре.

– Ты хоть помнишь своих родителей?

Я сам об этом часто думал. В воспоминаниях остался слабый аромат, размытые очертания фигуры, склонившейся надо мной, прикосновение руки…

– Вообще-то нет. В голове уцелели какие-то картинки, но я не знаю, сколько я сам в них сочинил на основании того, что мне рассказывала Инга. Она-то их помнила.

– А в детском доме было так плохо, что вам пришлось бежать?

– Бежали мы потому, что так распорядилась Инга. Очень просто. Я не знаю точно, почему она приняла такое решение. Тогда я всерьёз думал, что директор детдома хочет нас убить, поэтому надо бежать. Впоследствии она старалась уйти от этой темы. Я думаю, на самом деле она хотела убежать от приставаний старших мальчишек. Должно быть, в детском доме было много изнасилований, потому что директор всё пускал на самотёк. Это значило, что старшие дети тиранили младших, и каждый день превращался в борьбу за выживание. Примерно раз в месяц дня на два – на три Кольстрёму ударяла в голову дурь, и он брался наводить порядок, но это было ещё хуже. Он тогда наказывал всех без разбору, и в ход пускались унизительные и опасные для здоровья вещи, как то: стоять в углу нагишом, есть кухонные отбросы или спать без одеяла.

Я почувствовал, как она напряглась.

– Кольстрем? Так звали директора?

– Да. Руне Кольстрем.

– Руне Кольстрем… А может быть такое, что он написал книгу? О воспитании детей?

Обрывки воспоминаний. Толстая женщина в синем пальто стоит перед дверью дома Кольстрёма и кричит что-то вроде: «Вы в вашей книге так хорошо сказали…»

– Может быть. Но если и написал, вряд ли в ней есть что-то полезное, потому что он ничего не смыслил в воспитании детей. Во всяком случае, в наше время.

– Нет, это, должно быть, очень старая книга. Годов шестидесятых, не позже.

Я лениво подсчитал:

– Но и не раньше. Кольстрёму сейчас, должно быть, под шестьдесят. Если он ещё жив, если его не убил кто-нибудь из мальчишек, на что я, честно признаться, надеялся.

– Может даже быть, что эта книжка стоит у нас в учительской библиотеке. У нас там скопилось жуткое количество всякой устаревшей дряни. Подарок нашего прежнего директора, и пока он жив, эти книги не выбросишь.

Я сонно хрюкнул.

– Ещё бы. Вы же все такие милые, такие благожелательные, тем более к старому директору, который впарил вам свой мусор.

Биргитта дала мне шлепок по руке. Милый и благожелательный шлепок, естественно, и сказала:

– Я не хочу сейчас никаких ссор, ты слышишь?

– Я слышу, – пробормотал я. – А не заснуть ли нам наконец?

Она просто проигнорировала мой вопрос. Как она игнорировала всё, что ей не нравилось.

– А почему вы вообще тогда попали в детский дом? Разве не было какой-нибудь родни, которая взяла бы вас к себе? Ведь тогда семьи были больше; мне трудно представить, что ни у твоего отца, ни у матери не было родных – сестёр там или братьев…

Она с удивительным упорством боролась за то, чтобы представить мир в виде красивого, надёжного и обжитого места.

– В 1987 году, – сказал я, – органы власти углублённо изучали наше семейное положение по поводу моего первого тюремного заключения, а вскоре после этого – ещё раз по поводу замужества Инги. Так что ты спокойно можешь исходить из того, что мы действительно были одни на белом свете.

Биргитта заворочалась под моей тяжелой рукой. Кажется, в ней проснулась охота посплетничать.