Нобелевский лауреат

«Кровавый рассвет» был бесхитростной книгой. В ней не было ни какой-то определенной истории, ни героев. Словно Гертельсман написал ее только для себя. Это была книга о рождении и изгнании, о терроре и личной вине, которую невозможно искупить покаянием. Это была книга о любви, которую испытываешь лишь издали. Это была многоцветная книга. Разные краски чередовались друг с другом, проникая через зрачки глаз в самые тайные уголки мозга — настолько болезненно-яркими они были. Это была книга о мертвых. О мире, который люди уже покинули, или в котором еще не успели родиться.

Подобной книги ей еще не доводилось читать. Но она, сама не понимая почему, все именно так себе и представляла.

Эта книга была похожа на Библию. Может быть, потому что Ванда испытывала подобный страх и восторг. Она словно наполняла кровь каким-то химическим веществом, которое с каждым прочитанным словом изменяло ее внутреннюю структуру, заставляя клетки быстрее умирать и вновь рождаться, наполняя ткани кислородом, делая все нервные окончания еще более чувствительными. При этом сама мысль о чужом страдании пронизывала ее, словно собственная боль — невыносимая, но потому настоящая, желанная, острая.

Человеком, от имени которого велся рассказ, был сам Гертельсман. В этом не было никаких сомнений. И не потому, что он был автором этого произведения, а потому, что, добровольно замуровав себя в нем, заживо себя похоронил. Это было ужасно, но вместе с тем и величественно. Ванда не могла себе представить, как после этой книги он мог еще что-то написать, хотя доказательством тому, что он это сделал, была вторая книга, лежащая на столе, которую Ванда еще не успела открыть.

Как бы желая убедиться, что она существует, Ванда прикоснулась к ней, даже сжала ее рукой. Она была такой же тонкой и легкой, какой вначале показалась ей первая. Невзрачная. Неброская.

Чтобы прочитать ее за одну ночь. Смех, да и только!

Но если человек в книге и вправду был Гертельсман, а в этом сомнений не было, то кто, в таком случае, тот человек из вчерашнего репортажа, нобелевский лауреат с большим плешивым лбом и черными, почти потухшими глазами?

Именно сейчас из-под толщи темной земли, которой забит мой рот, равно как и червями, камнями и кровью — чужой и моей, — я не вижу собственного будущего. Я ни для кого не вижу будущего. В те дни и ночи, прежде чем найти избавление здесь, не было у меня идеи более близкой, чем желание смерти. Не только моей собственной — всех нас. Этот народ, говорил я себе тогда, заслуживает быть уничтоженным, раз он с такой яростью и так легко может повернуться против самого себя. Что может быть лучше того, что ты не в состоянии отличить другого от себя. Когда ты, превращенный палачами в кровавую груду мяса, продолжаешь жить единственно в страдании другого. Слова уже давно превратились в крики боли. Слова просто перестали существовать. Нашего языка больше нет. Рано или поздно мы сдаемся, и они это хорошо знают. Для нас нет иного будущего.

«А может быть, Гертельсман уже перестал страдать», — подумала Ванда.

Но разве такое возможно после того, что он написал, вначале все это пережив?

Ведь страшнее того, что случилось, не может быть. Страшнее этого она вообще не могла себе представить. Такому человеку, как он, который внутренне уже мертв, нечего бояться. Что может напугать его? Какие-то местные гангстеры? Нет, только не Гертельсмана, особенно после такой книги. Даже если он и не переживал того, о чем написал, даже если все это от начала до конца выдумано, ужас, описанный в книге, не становился менее реальным.

Под всеми красками, которые вытекали из книги, наслаиваясь, как в калейдоскопе, одна на другую, четко виднелся мрак — черный, гладкий, твердый, как сталь.

В некотором смысле, эта книга Гертельсмана была посланием из его собственной могилы. Ведь именно так было написано в его биографии — что долгие месяцы он прятался в каких-то развалинах. Фактически, он умер еще тогда, и об этом ясно свидетельствовали страницы его книги. А разве кто-то может умирать дважды? Наверное, этого не сможет сделать даже нобелевский лауреат.