Нобелевский лауреат

— Я ничего не считаю, — ответил министр после небольшой паузы. — Просто мне нужны результаты, причем уже сейчас. Я понимаю, что иногда трудно сдвинуться с мертвой точки…

«Ничего ты не знаешь, — подумала Ванда. — Даже если когда-то и знал, то давным-давно забыл».

— … но ведь и меня дергают. Вот сегодня позвонили из Брюсселя: Гертельсман да Гертельсман… А что я могу им сказать? Потом позвонили из чилийского посольства… Ну, ладно, бог с ним, с чилийским посольством, Еврокомиссия намного важнее. А интервью? С тех пор, как я вошел в кабинет, уже три дал — Евроньюз, CNN и какому-то французскому каналу, уже не помню, какому точно. Что я могу им сказать? Что люди работают, но результата еще нет? Говорю им о политической воле правительства, о наших успехах в борьбе с организованной преступностью, а они меня прерывают, да все об этом проклятом Гертельсмане допытываются. Вот и ответь, что бы ты им сказала на моем месте?

— А я никогда не буду на вашем месте, — ответила Ванда и почувствовала, что даже Гергинов удивился ее дерзости.

— Чтобы до конца дня у меня на столе лежал доклад о проделанной работе, — сухо сказал он. — И не заставляй меня пожалеть, что я подписал приказ о твоем переназначении.

Ванда нажала на кнопку и сунула телефон в карман джинсов. Затем взяла стаканчики с кофе, уже успевшим остыть. Был только полдень, а она уже чувствовала себя полностью разбитой. Со всех сторон ей угрожали, размахивали пальцем, читали нотации, словно она была провинившимся ребенком. Ее поражала легкость, с которой люди меняли свое мнение: сегодня они утверждали одно, а назавтра следовал разворот на сто восемьдесят градусов. Ей давно пора к этому привыкнуть, но все никак не получалось. И не потому что она принимала все близко к сердцу. Просто в таких случаях Ванда полностью теряла ориентацию и начинала мучиться вопросом, она-то на чьей стороне должна находиться?

Ванда не сказала Крыстанову о звонке министра. Несмотря на начальственный тон Гергинова и высказанные им политические соображения, она все же никак не могла отделаться от мысли, что их служебные отношения — это что-то глубоко личное. Разумеется, он никогда ничего не позволял себе — не мог этого допустить, да и она, по правде сказать, ничего подобного не ожидала. Но если это так, то почему он захотел вернуться к прошлому именно сейчас? Это было для нее загадкой. Кроме того, и возвращаться-то некуда. Ведь абсолютно ничего не было. Единственным ее аргументом в пользу домыслов был тот факт, что министр решил поручить дело Гертельсмана именно ей — наказанной, неблагонадежной. Ведь он же мог отдать его кому-то другому. Мог вообще забыть о ней и оставить потихоньку деградировать в Детской комнате полиции. Судя по скрытой угрозе в его голосе, его эта мысль наверняка посещала. Ванду бесконечно раздражала примитивная смесь подчеркнутого внимания и плохо скрытой авторитарности, с помощью которых он пытался на нее влиять.

«Что-то я не помню, чтобы он был настолько глуп», — подумала она. Но если быть совсем уж честной, она вообще его не помнила. Если и вспоминала о Гергинове, а до вчерашнего дня не было причин его вспоминать, то перед глазами сразу возникал медийно-канцелярский образ раздобревшего, преждевременно состарившегося администратора, гордившегося своей политической «востребованностью», абсолютно уверенного в том, что без него все рухнет.

«Он очень скоро слетит», — подумала Ванда.

В последнее время о Гергинове носились разные слухи. Он стал допускать ошибки, которые потом исправлял грубо, с беспардонной самонадеянностью, так как ловкости ему всегда не хватало. Бывший учитель музыки попал на шаткие подмостки власти совсем случайно, как это часто бывает в жизни, и в размытом свете рампы позади него образовалась чудовищная, деформированная тень. А потом бесследно исчез, растворился, оставив тень распоряжаться его жизнью.

Когда Беловская вернулась в комнату, Явор уже докуривал вторую сигарету. Несмотря на открытое окно, в комнате пахло чем-то тяжелым и подозрительно сладковатым. Ванда тоже закурила, и уже с первой затяжкой ощутила во рту густой вкус экзотических трав, которые точно не были марихуаной, но и табаком их тоже нельзя было назвать.

— Просто не представляю, что еще можно в данный момент сделать, — нарушила молчание Ванда.

— Будем ждать.

— А если до конца дня не позвонят?

— Продолжать ждать.

Будь это кто-то другой, а не Явор, столь демонстративное спокойствие вывело бы ее из себя. Но Беловская уже давно поняла, что мозг ее коллеги никогда не переставал работать, даже когда находился на пределе истощения. Рано или поздно, он обязательно что-то придумает. Разумеется, она не рассчитывала только на него, но когда ей было особенно трудно, сама мысль о том, что всегда можно обратиться к нему за советом или разъяснением, придавала ей уверенности в том, что ее собственные рассуждения выведут ее из тупика.

Рано или поздно.

— Если бы мы точно знали, почему решили похитить именно Гертельсмана, мы могли бы значительно сузить круг подозреваемых, — нарушила молчание Ванда.