Нобелевский тунеядец

12 декабря 1994

Дорогой Иосиф!

Посылаю гранки книжки Новикова. Все исправления внесены в набор, так что этот рабочий экземпляр возвращать не нужно. Поэт действительно чудесный, многие строчки уже пролезли даже в мою перегруженную голову и прочно поселились. Важно ли для тебя, куда будет помещен твой комментарий — в "предисловие" или в "послесловие"? Дай знать.

Твои новые стишата читали с Мариной за завтраком в ресторане (это у нас теперь такой способ повидаться по субботам — в будни почти не видимся). Соседи оглядывались на возбужденных и хихикающих иностранцев. Самое лучшее — Рождественское, про то, как верят на севере и на юге, про "беглого Христа". Точностью словесной и сердечной это вызывает даже не русское "ах!", а какое-то грузинское "вах!". Сюда же — "Робинзонада". И "В разгар холодной войны". Но здесь, в строчке, где есть "трижды Гирей" (он же, надо понимать, "трижды герой"?), образы начинают так толпиться, что получается давка в дверях, и мне уже не понять, чем освещено лицо "покрываемой рабыни" — гроздью рябины, что ли?

Кстати, потом я подумал, что для меня почти в каждом твоем стихе найдется строчка-другая, которую мне не расслышать. И даже я не исключаю, что это не моя тупость, а ты позволил себе перегрузить Пегаса-Буцефала. Но все равно странным образом это остается важным и дорогим моментом. Как будто птица больно стукнулась о стеклянный потолок — но эта запинка только подчеркивает безудержность и безоглядность полета.

Зато на твои давнишние мечты породнить этику с эстетикой (см. интервью в "Новом русском слове" за прошлую неделю) буду возражать упорно и надоедливо. Ибо вся эстетика вырастает из безжалостного "ах, как ты красив, проклятый!". А вся этика — из жалостного "ах, как тебе больно!". (Написавший "только с горем я чувствую солидарность" уж должен это знать.) Сделать эстетику матерью этики тебе так же не удастся, как не удалось Владимиру Соловьеву сделать добро строгим папашей красоты. Они, может быть, одного пра-рода — но не одной крови. Переливания от одного другому — гибельны. (См. примеры Гоголя, Толстого и поменьше.)

Засим обнимаю и приветствую,

Игорь.

Mr. Joseph Brodsky

27 декабря 1994

Дорогой Иосиф!

Посылаю набор предисловия к книге Новикова. Все поправки разобрал, но не понял, куда идут три строчки на обороте первой страницы (прилагаю копию). Или это заготовка, не пошедшая в дело? При быстром прочтении ты, наверное, и сам заметишь, что слово "разумеется" повторено в тексте раза четыре, и захочешь где-то его выбросить. Дата рождения Новикова у меня другая (1967), я исправил. Но вообще не могу передать, как меня трогает твоя открытость новым-чужим стихам, твоя дружеская участливость. Про авангард — крепко и верно. Но и они тебя, кажется, ненавидят от души, чувствуют несовместимость.

Про стихи у меня давно в ходу метафора для себя: какие-то взлетают, какие-то — нет. Могут быть пышными, как страус, но никак им не подняться и не угнаться за каким-нибудь сереньким воробышком. Развивая дальше, могу сказать, что, например, в последнем сборнике Кушнера много взлетающих, но это почти всегда полет с высматриванием, где бы поскорее приземлиться. (Если приземление не гарантировано — не начну писать стишка, не полечу.) У Новикова же (как, кстати, и у тебя) даже срывы похожи на стуканье птицы о невидимую стеклянную стену — и поэтому лишь подчеркивают безудержность и безоглядность полета.

Диане копию посылаю.

Если у тебя сохранилась копия письма в Хантер про меня, не пришлешь ли? (От них ведь не дождешься.)

Обнимаю в Старом и Новом году,

Игорь.

Предисловия-послесловия Бродского к сборникам других поэтов, а также его письма-отклики на присылаемые ему стихи — это особый жанр, особый мир. Несколько лет спустя, уже после его смерти, я попытался описать этот своеобразный раздел его творчества в докладе-статье, который следует ниже.

"Хоть пылью коснусь дорогого пера"

Предисловия Бродского к поэтическим сборникам современников

Любое предисловие — это всегда немного литературоведческая статья, немного панегирик, немного жизнеописание, немного тост, немного пророчество. Предисловие к книге живущего рядом с тобой собрата по перу — особенно сложный жанр. Оно должно учитывать (и щадить!) чувства этого собрата, должно идти навстречу законному любопытству читателя, нуждам и требованиям издателя.